Андрей Пестряков - ОТРАЖЕНИЕ ОГНЯ

– Спасибо тебе большое! – Иван пожал руку новому знакомому. – Меня Иваном зовут.

– Кайрат, – представился тот.

– Ты откуда будешь?

– Аул Кайнар, знаешь такой?

– Конечно знаю! Это же не далеко от Курчума. Я сам из тех мест.

– Точно.

– Ну, будем знакомы, Кайрат из Кайнара! – улыбнулся Иван и вновь протянул руку.

– Готов-сь! – дал команду мужичок со списком.

Все нехотя встали в кривую шеренгу.

– Сейчас посадку будут объявлять, – шепнул кто-то из толпы.

Вдали послышался гудок.

– Наш? Наш! – прошелся ропот среди толпы.

Поезд шел к перрону, выдыхая клубы дыма, пыхтя как исполинский динозавр, обдавая всех жаром. Хлынула первая обычная по приходе паровоза волна суматохи, все разом загалдели, зашевелились, начали давиться, толкаться, пытаясь протиснуться к перрону, угадать посадку ближе к центру, где больше тепла скапливается.

– Во машина! Паровоз!

– Сколько металлу в нем!

– Сақтан! Пойыз ағызып келеді! 2 2 Берегись! Поезд мчится! (каз.)

– Абайлаңыз! 3 3 Осторожно! (каз.)

На это чудо инженерной мысли смотреть было одновременно и страшно, и интересно. Что и говорить, действительно самое настоящее чудо! Махина! В этот момент, глядя на железного исполина, даже не хотелось знать, как оно все там внутри устроено и работает, так как чудеса всегда тускнеют от объяснения. Обтянутый стальной кожей зверь, настоящий Змей Горыныч из сказки! Ваня раньше видел пару раз поезда, но всё никак не мог привыкнуть к этому ощущению торжества человеческих возможностей. Сколько же в ней силы! Целый табун лошадей, наверное, заменит.

– Санька, давай, на дорожку песенку! – крикнул кто-то пьяно.

Из толпы выкатилась тележка, на которой сидел безногий инвалид – гармонист.

– Пропусти человека, папаша, не видишь, что ли?! Сашок, давай! Нашу, солдатскую.

Гармонист ловко стянул с плеча инструмент, пробежался пальцами по клавишам, но петь не стал, театрально заперхав. С ходу поняв намек, музыканту протянули бутылку с самогоном. Тот привычно жадно отхлебнул несколько крупных глотков, засмолил сигаретку. Сиплым голосом, перевирая куплеты, затянул:

Пел скверно. Не попадая в ноты, промахиваясь мимо клавиш. Но на большее никто и не претендовал. Все были заняты другими делами. Местные ребята прощались с провожатыми – родственниками, друзьями, женами, подругами – обнимались, смеялись, плакали, молчали. Деревенские, у кого не было провожающих, кто сам приехал сюда один, стояли особняком, смоля папиросы, пуская бутылку по кругу, щелкая семечки. Родители Ивана остались в Буденовке – ехать провожать его в Курчум денег не было. Простились дома. Мать всплакнула было, но ее тут же успокоил отец, строго объявив, чтобы та прекратила, а то дорогу замоет. Иван пожал крепкую сухую руку отца, обнял мать и ушёл, через поле сохлой убранной ржицы, через чёрный лес, прямиком на дорогу, чтобы на попутных грузовиках добраться до военкомата.

– Хорош балаган тут устраивать! – начал протискиваться в самую гущу толпы мужичок из военкомата. – Сейчас посадка будет.

Поезд дал длинный гудок, остановился. Заскрипели амбарные двери вагонов.

– Без команды не заходить! По списку! По списку я сказал!

С горем пополам начали посадку.

– Ну-ка, давай подмогни с сумкой!

– Да чего тяжелая такая?! Ты туда дровец небось взял, или бутового камню?

– Камня-камня, немцу гостинцев везу! На могилку, заместо памятника!

И звонкий смех раскатился по перрону. Безногий инвалид заиграл другую песню, потом, сбившись на втором куплете, перескочил на матерные частушки. Дали гудок, строгий мужичок с военкомата объявил отъезд.

Быстро сменилась погода, подул свежий ветерок, принося едва терпкий дымный запах осенних листьев, выглянуло из-за туч солнце, не привычно тёплое для октября, и стало даже жаль уезжать отсюда. Сидя на наспех сбитых деревянных лавочках в тесном, битком забитом вагоне, все вдруг замолчали, глядя как за окном солнечные зайчики играют в растаявшей луже снега у перрона. Иван тоже смотрел и не мог оторвать взгляд. Вроде чего там, эка невидаль – зайчики. А глядел завороженно, будто видел в первый раз. Было в них что-то детское, наивное, доброе, от которого теперь увозил поезд. Увозил, казалось, навсегда.

Почему-то вспомнился дом. Как пахло в нем крепким неистребимым запахом выделанной кожи, вара и дёгтя. Как по утру было в нем светло от проникающего через большие окна утреннего света. Уголок вспомнился, справа от печки, за перегородкой, где любил сидеть отец, подшивая валенки или делая другую мужицкую работу, не спеша, аккуратно. Встанет, еще до рассвета, выпьет из ковша воды и садится за свое рабочее место. Приготовит шило, нож, кожу, разложит перед собой всё это на табуретке, начнет накладывать ровные стежки, все как на подбор одинаковые, пришивая накладки к пятке пима или ремонтируя уздечки, сбруи, седелки. Или заколачивает в хомут медные гвоздочки, аккуратно, точно, и только сквозь белую пелену утреннего детского сна слышно, как стучит молоточек – тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук… А теперь также колёса поезда начинают постукивать, с каждым промчавшимся метром всё громче, в конец и вовсе срываясь на автоматные выстрелы.

Не заметил, как задремал. И то ли снилось ему, то ли и вправду кто-то из новобранцев говорил рядом, рассказывая другому, как впервые узнал о том, что началась война:

– Воскресенье было. Пошли в лес лыко драть, на лапти. Надрали, кому сколько надо. А тут лесник знакомый выскочил на коне. Мы думали он нас за лыко это по первое число всыплет, а он белый весь, глаза навылуп. «Чего, – говорит. – Раскричались? Война началась!». – «Какая война? С кем?» – «С германцем». И ускакал. А мы стоим и не знаем, что сказать и что делать. Потом бросили лыко, домой все побежали. А дома уже в курсе все – по радио объявили. И бегают сельчане как угорелые, и никто не знает, чего делать. И только самый старик наш, Федот Иваныч, спокойный сидит как удав на лавке у дома, на остальных смотрит. Ему, старому, что терять, он свое пожил, вот и не суетится. Остальных сельчан злость берёт, вроде как издевается он над ними одним своим видом спокойным, что вот мол он такой и всё ему ни по чем. Ясно дело – кто старика на войну отправит? Едва по хребтине не надавали. А он знай себе улыбается. Так и просидел до самого вечера, смотрел на всех так внимательно, будто запоминая. А в понедельник подпоясался да с первыми петухами и ушёл в военкомат, записываться добровольцем на войну.