Татьяна Муратова - Я отомстила Гитлеру. Менталитет советского народа

Ребёнок родился в полдень.

– Мальчик! Слышишь, мамаша! У тебя мальчик! В такой день родился! Победитель!

– Мальчик! Победитель! Виктор!!! Сегодня девятое мая! Двадцать лет Победы! Дайте мне телефон! Пожалуйста! Я очень-очень вас прошу!

Голос Любушки был такой просящий и завораживающий, такой необычный для медицинских работников, которые окружали только что родившую женщину, обычно все просят пить, что они притащили в палату телефон, благо она оказалось рядом с постом дежурной сестры, и подали роженице трубку.

– Мамочка! Я отомстила Гитлеру! У нас мальчик! Победитель!!! Виктор!!!

Галина Сергеевна придвинула трубку мужу, генералу, прошедшему войну, чтобы и он услышал слова дочери.

– Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза! Сегодня, день девятого мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, в честь ознаменования великого праздника советского народа в победе над фашизмом, объявляется всенародным праздником и выходным днём! С Днём Победы, дорогие товарищи!!! – услышала голос Левитана из радиоприёмника сквозь слёзы радости супружеская чета, приникшая к телефонной трубке с разных сторон…

Осенью жить было сносно. Какая-никакая родилась картошка. И брюквы вдоволь росло, и моркови. Запасов хватало до середины зимы. А потом – голод.

Поэтому Настасья, у которой на руках было трое малолетних детей да старуха-свекровь в придачу, с осени срезала кожуру со всего, с чего можно было срезать: с картофеля, брюквы, морковки, репки. Затем насыпала кожуру тоненьким слоем на лист и сушила в духовке. Сушила и крапиву, и лебеду, лист смородины и корни иван-чая. Ссыпала высушенные травы и корни в полотняные мешочки и прятала до весны. Те крохи продуктов, которые выдавались на трудодни, съедались немедленно в день выдачи.

Шёл второй год войны. Всех мужиков в деревне забрали на войну, все женщины отрабатывали трудодни в колхозе, где на учёте был каждый колосок пшеницы, каждая картофелина, каждая горошина. Спасали от голода боны – плата за намытое золото. На боны давали хлеб, но намыть золото можно было только в выходные, а они бывали очень редко, и не каждый такой поход венчался успехом. Чаще на золото деревенские ходили впустую.

Муж Настасьи, Иван, и его брат Андрей, как и все деревенские мужики под сорок лет, были в первый год войны мобилизованы в армию. Они стояли в резервной части под Читой.

В окно постучали…

Настасья выглянула, и кинулась к двери: мужики!

– Отпустили на три дня, – на немой вопрос жены ответил Иван.

– Корми!

Настасья засуетилась, вытащила из заветного угла припрятанный мешочек и высыпала на стол его содержимое.

Ребятишки с разных углов следили за действиями матери, вчера она сказала им, что съели последние запасы.

Иван, скривившись от внутренней душевной боли, кивнул Андрею:

– Спать пойдём. Завтра что-нибудь придумаем.

Они прошли в дальний угол избы и завалились на кровати, бросив ребятишкам:

– Налетайте!

Приглашение повторять не требовалось.

Ребятишки кинулись к столу и стали с жадностью, почти не разжёвывая, уплетать последние запасы матери.

Утром мужики, пошвыркав кипятка со смородиной, собрав мешки, ушли в таёжную падь. Вернулись они вечером с полными котомками пахучей лиственничной коры.

Настасья растопила печь, быстренько принесла котелки и приспособления для варки серы. Всю ночь в доме от печи шёл пряный душистый запах серы. Она получилась золотистая, красивая и пахучая лесным ароматом хвои.

Нарезав и высушив серу комочками, утром мужики отправились в соседнюю деревню на базар.

На базаре можно было купить и хлеб, и картошку, и мёд, и яйца. Но сначала надо было продать серу.

Робко выкрикивая:

– Сера! Лиственничная сера! – мужики битый час без пользы проходили между рядами рынка.

На базаре больше всего продавалось молока и яиц, но покупателей на этот товар не было.

Иван, хитро подмигнув брату, красивым баритоном запел:

– Серу на яйца! Серу на яйца! Серу на яйца!

Если первый раз ударение он ставил на первом слоге, то к концу своего пения ударение смещалось на второй слог.

Толпа в недоумении обращала взоры на мужиков. Потом хохотала. Потом приценивалась. Потом меняла яйца и молоко на серу.

Иван и Андрей выпивали молоко тут же, не отходя от обменного пункта, а яйца собирали в коробку.

Пройдя несколько деревень в округе, где их уже встречали пением «серу на яйца», мужики обменяли все свои запасы серы, набрав более сотни яиц.

Они вернулись домой к вечеру третьего отпускного дня, отдали коробку с яйцами Настасье, поделились рассказом о продаже серы, наскоро поцеловали ребятишек и побежали к центру, откуда в город уходила попутка.

Настасья поменяла часть яиц на сухари, часть на муку, из которой почти месяц заваривала похлёбку, пока не выросла новая крапива, не пошёл полевой чеснок и не завязалась в поле сарана.

Заваривая мучную похлёбку, она выводила звонким голосом на всю избу:

– Серу на яйца! Серу на яйца! Серу на яйца!

И улыбалась.

Темнело. У костра гоношилась вся компания: тоненькая пятнадцатилетняя девушка Аня, которая только что принесла воду в котелке для вечернего чая; её старшая сестра Варя, громкоголосая двадцатилетняя певунья, ни на минуту не умолкавшая со своим бесконечным пением, за что её прозвали ходячим магнитофоном, деловито обрубающая ветви с березы, принесённой для устройства шалаша; два паренька лет пятнадцати, Ваня и Саня, которые суетливо и бестолково пилили брёвна для костра; Лилия Павловна и её взрослый сын Евгений, только что вернувшийся из мест не столь отдалённых и потому постоянно молчаливый. Они с матерью сосредоточенно стелили ветки на дно шалаша. Шалаш был покрыт берёзовыми ветками в сторону от костра и открыт всей полостью к костру. Костёр, два бревна диаметром более полуметра, с наступлением сумерек горел всё ярче и ярче.

– Ань, а Ань! – обратился Саня к девушке, поставившей котелок недалеко от костра.

– А ты колот-то хоть раз видела? Мы-то орехи не раз били, а тебя-то зачем взяли?

В эту минуту замолчала на полуслове льющейся песни Варя. Она засмеялась и обратилась к мальчишкам:

– Ой, молодёжь! Да мы с Анькой завтра вас всех уделаем по сбору орех, спорим?

– А, что, спорим! – отозвался уже Ванька.

– На ведро орех!

Совсем потемнело. На небе ярко выступили звёзды. Напившись чаю, все завалились спать в шалаше, кроме Ваньки. Он так боялся нападения медведя, что решил не спать. Всю ночь мальчишка добавлял дров в костёр, постоянно расшевеливал его, что-то бормотал себе под нос и не спал, прислушиваясь к шорохам вокруг. А их было не мало. То хрустели ветки под чьими-то ногами, то ни с того ни с сего, вдруг шелестели листья, то ухала какая-то птица, то вдруг доносился говор ручья. Под утро сон сморил кострового, и он заснул, ногой уткнувшись в костёр. Его ботинок стал издавать неприятный запах, который разбудил Лилию Павловну. Она вылезла из шалаша к костру и вовремя вытащила мальчишку из костра, тихонько ругаясь и заливая ботинок водой.