Иван Иванов - Трансвааль, Трансвааль

– Помолчите, трук мой! – возвысила она голос с совершенно неожиданным сильным акцентом. – Сперва выслушай, што я тепе скажу… А потом катись ко всем чертям собачьим… Штоп и туха твоего стесь не было! – От большого волнения у нее задергалась голова, походя на птичью.

Затем она вышла из комнаты и вернулась с вазой в руках, в которую поставила розы, лежащие на диване, продолжая бормотать себе под нос:

– Поватился хотить по ночам, а теперь уже и тнем заявился, шерт рокатый! – Поставив цветы посреди стола, она властно указала гостю на пуфик, а сама снова утонула в глубоком кресле, успокаиваясь в голосе, с усмешкой и уже без акцента:

– Так разливай, кавалер хороший, у меня-то трясутся руки. И не говори, что не умеешь. По ночам-то часто слышу, как вы тут чокаетесь рюмками да потом милуетесь на скрипучем диване.

«Ничего не скажешь, лихо гуляю на чьем-то похмелье…» – подумал гость, но встать из-за стола и уйти не смог, что-то удержало.

А хозяйка меж тем подняла рюмку-наперсток:

– Эльзой Хансовной меня величают! А как тебя зовут – и знать не желаю… Хотя б за то, что ходишь в мой дом по ночам, как вор.

Выпила она с большом достоинством и до дна. А ставя на стол серебряную – видно, любимую – рюмочку, прочла по памяти выгравированную мелкую витиеватую роспись вкруговую под срезом:

– «Ее же и монси – монахи – приемлют!» – И похвалилась. – Да, я иногда пригубливаюсь на здоровье, чтоб кровь поиграла в жилах. А вот табак не переношу – на дух!

Не спуская с гостя пристального взгляда выцветших, но довольно-таки еще вострых, помигивающих глаз, и с наслаждением отхлебывая обжигающего кофе из большой керамической кружки, она как-то по-свойски позлорадствовала:

– Зато твоя дама сердца смолит за троих матросов… За вчерашний вечер, ожидаючи тебя, аж почернела от табака, как кабатчица. Смолит сигарету за сигаретой, а сама, знай, кусает себе губы до крови. Все надеялась, что ты, кавалер хороший, с минуты на минуту явишься перед ней, как конь перед травой… Мой первый муж был русский. Белый кавалерийский официр! Потому и знаю про лошадей много, если не все.

А угнездившись поудобнее в кресле, она и вовсе возгордилась:

– Да, друг мой, рассейские дворяне и государи весьма обожали чухонок, не чураясь даже их простого сословия… Да что там далеко ходить. И у советского Старосты Михкеля Калиныча жена тоже была чухонка. Марта из Нарвы. Только вот поступил он с ней впоследствии – по-басурмански. Не заступился за нее, что она, будто бы – иностранная шпионка. И в отставку не подал. И впредь продолжал государить, как ни в чем не бывало. Да и что с него было взять, если – не благородных кровей. Слесарь, он и есть слесарь.

Непочтительно махнув рукой, она продолжила о своем:

– Потом-то у меня перебыло немало мужчин. Трое из них – мужами назывались. И все, как на подбор, выискивались мне какими-то непородными: если не вислоухий, то плешивый… Может, через это и лица их стерлись в памяти, хотя и доводились они мне – одноплеменниками. А вот петербургского дворянина помню. О, это был истинный красавец! К тому же еще и большой чести мужчина! Чего нельзя сказать об узкобородом правителе Михкеле Калиныче… Но я по молодости, а мне, дочке лавочника, еще и двадцати не было тогда, не уберегла его. Дала повод усомниться в моей верности к нему, тридцатилетнему официру. Из ревности застрелился мой Серж… Вот, как надо любить, матрос, когда ради дамы сердца и жизни своей не жаль!

Эльза Хансовна еще плеснула себе в рюмочку зелья и тут же выпила, не призывая к этому гостя:

– Пусть земля будет ему, Сержу, пухом! – И немного помолчав, продолжила свою исповедь. – А Реэт – это наша с ним уже правнучка – мое единственное утешение. Бог одарил ее – и красотой, и добротой. Только вот черт подсовывает ей все не тех кавалеров. Вроде тебя, матрос… К тому же ты еще и русский! Хватит, что я в свое время помесила людской кровушки. А ее, сколько ни меси, как показывает жизнь, все то же дерьмо получается.

За все жизненные неудачи правнучки старая женщина свой гнев обрушила на незваного гостя, приняв его за очередного ее ухажера:

– Погубитель – вот ты кто! Рушишь сразу две семьи – чужую и свою. Надеюсь, она у тебя есть? Было б хуже для твоих лет, если бы ее не было у тебя… Больше того скажу, неужели тебя не страшит, что Реэт намного моложе тебя? Вот пройдут годы, она будет такой, каким ты сейчас есть – еще в силах женщина! А ты станешь таким, какая я теперь есть… Старым хрычем будешь зваться! Вот, что тебя ждет, кавалер хороший. Спрашивается, какой-такой привадой потом удержишь ее, этакую-то принцессу возле себя?

И она снова, как-то по-свойски, укоризно ткнула его скрюченным пальцем в лоб:

– Чего молчишь-то, матрос? Или сказать тебе нечего?

А матрос счел благоразумнее помолчать, пока не выговорится его собеседница. Это еще больше выводило ее из себя:

– Друг мой, послушай меня, человека немало повидавшего всего на свете. Пока не поздно для тебя, сгинь с ее глаз и сердца. Утешься тем, как сказал бы мой Серж-дворянин: «Был конь – было и поезжено!» Более того откроюсь: такие, как Реэт, не годятся в жены. Она из тех краль, которые могут быть хорошими для мужчины только дважды – на любовном ложе да на смертном одре…

Гость, заподозрив собеседницу, что та умышленно оговаривает свою правнучку, заступился за нее и ее, незнакомого ему, возлюбленного:

– Может, они любят друг друга.

– Помолчите, кавалер хороший! – бесцеремонно оборвала гостя старуха, которую, видно, оскорбило то, что «воздыхатель» ее любимой кровинушки говорит о себе в третьем лице. – Любят друг друга только птицы – в каждодневных трудах и заботах о птенцах своих! А от такой-то, как у вас, любови воровской, не может ничего родиться путного. Кроме собственного позора и безотцовщины, которой и без того хватает вокруг…

Что еще выговаривала она ему, рыбарь уже не слышал. И как долго длилось бы его отупение, не сообрази, что свиданье закончено. Элъза Хансовна стояла над столом с плотно сжатыми губами. Спохватившись над своей оплошностью, он вскочил на ноги, отбил низкий поклон за угощение и хотел было уже выйти из-за стола, но был остановлен хозяйкой дома:

– Только рюмку-то свою прежде выпей, не оставляй людям зла. – А уловив в госте растерянность, она как-то легко посмеялась. – Не боись, не отрава и не отворотное зелье. Настойка коньяка на шиповнике. На здоровье, матрос!

Для рыбаря теперь было все равно, что пить – хоть отраву или отворотное зелье, лишь бы побыстрее закончить свое затянувшееся «свиданье». И он с отрешенностью обреченного поднял рюмку-наперсток, резко запрокинув голову, и этак залихватски плеснул себе в широко раскрытый рот животворное зелье, что не ускользнуло от осуждающего взгляда хозяйки: