Мария Северская - Фантомные боли

Открыться – значило навсегда потерять его дружбу. Так ей казалось. Утратить возможность говорить с ним, приходить в любое время к нему домой, пить чай на его кухне, бродить по парку с его псом. И, конечно же, лишиться права на скорость.

Лисенок твердо решила: она во что бы то ни стало получит права. Как шестнадцать исполнится, в тот же день. Жаль, что раньше нельзя, ведь благодаря другу, вождение она уже сейчас сдала бы легко, с закрытыми глазами.

Конечно, денег на свой мотоцикл не было – откуда сумма, пусть даже на подержанный, у простой школьницы, родители которой дают лишь копейки на покупку булочки и стакана чая на обед. Но думать об этом казалось смешным и каким-то бессмысленным – к чему размышлять об очевидном? Она подумает об этом потом, когда получит заветную категорию А.

Пока же они вечерами выезжали на большой пустырь – вроде тут планировали какую-то стройку, но финансирование прикрыли – и Ник уступал мотоцикл своей подруге, а сам отходил в сторону – туда, где лежали сваленные в кучу тяжелые бетонные блоки, располагался на одном из них, доставал альбом для набросков, карандаш…

Здесь было полно ям, колдобин, песка, на котором колеса прокручивались, мотоцикл нещадно заносило, и приходилось подставлять ноги, чтобы не упасть. Он был тяжелым – завались он на нее, вряд ли у девушки хватило бы сил из-под него выбраться, не говоря уже о том, чтобы поднять. А еще он казался живым. И был теплым, словно большой зверь.

Заставляя его двигаться, Лис чувствовала себя по-настоящему счастливой. Кататься она могла часами, и только одно ограничивало ее время в седле – сумерки. Как только они наступали, Ник убирал свой альбом и выразительно смотрел на часы.

Вряд ли ее родители знали, с кем и как проводит время дочь. Вечно занятые своей работой, они забывали уделять ей необходимое подростку внимание, порой не виделись с ней сутками или пересекались исключительно на два слова: «доброе утро» или «спокойной ночи».

Так что лето оставалось временем неконтролируемой свободы. В обязанности Лис входило только гулять с собакой да подтягивать алгебру, оценку по которой в прошлом учебном году еле-еле дотянули до тройки, как, впрочем, и по многим другим предметам.

Именно поэтому в сентябре девушке предстояло пойти в другое учебное заведение – в одной из лучших спецшкол города, в которой она училась до сих пор, места ей больше не было.

Вариант с тем, где доучиваться десятый-одиннадцатый, имелся всего один. У маминой знакомой был выход на руководство педагогического училища, при котором имелись лицейские классы. Именно в этот лицей Лисенку и предстояло пойти неотвратимо приближающегося, как рок, первого сентября.

– Ты вообще когда-нибудь думала о том, чем займешься после школы? – спросил Ник в один из августовских вечеров, когда они бродили по Нескучному саду, пиная начинающие опадать с берез желтые листья.

Вечер был теплым, словно парное молоко, в то, что лету конец, верилось с трудом.

– Видимо, поступлю в пед, – сказала девушка. – После этого дурацкого лицея только в него и дорога.

Ее друг хмыкнул.

– Неужели у тебя нет твоего дела? Понимаешь, твоего ? Которым бы ты жила, горела?

– Я стихи пишу, – неожиданно для самой себя созналась она и густо покраснела. – А еще мне под гитару петь нравится. В музыкалке на сольфеджио говорили, что у меня неплохой голос.

– А мне споешь? – Его глаза улыбались, и ей на какой-то миг показалось, будто он смеется над ней.

– Посмотрим, – пожала плечами девушка. Сделалось тоскливо и почему-то стыдно за себя – надо же быть такой дурой – сознаться в собственной слабости! Да каждый второй подросток пишет стихи и поет под гитару! И что, из них всех вырастают Марины Цветаевы и Борисы Гребенщиковы?

Ее родители, например, вообще считают это все смешным и не стоящим внимания. Подумаешь, ребенок что-то там пишет и поет! Повзрослеет – перебесится.

– Лис, ты что, обиделась на меня? – Ник осторожно коснулся ее руки. – Прости, я не хотел совсем тебя обижать.

– Конечно, я не обиделась, – поспешила заверить она его. – Все в порядке. Кстати, я еще читать люблю. Так что, может, стану известным писателем или, на худой конец, каким-нибудь историком литературы, если такие существуют.

И все-таки он заставил ее ему спеть. У него дома даже гитара оказалась, причем не какие-нибудь дрова, а вполне себе неплохая, испанская, совсем новая, пахнущая лаком и деревом.

– Я раньше тоже играл, – коротко ответил Ник на вопросительный взгляд девушки. – Уже давно бросил. Не мое.

– Погаси, пожалуйста, свет, – попросила она. – Мне так легче.

Он не стал спорить, просьбу ее незамедлительно исполнил.

Как же трудно ей было! Невыносимо! Казалось, губы стали глиной и склеились намертво. Она долго перебирала струны, готовясь произнести слово. И не могла, словно должна была сказать что-то страшное, смертельное, самое сокровенное. К горлу подступали слезы, она задыхалась, закрывала глаза и снова их открывала – и угадывала в темноте – там, где пола касался луч уличного фонаря, – его силуэт.

Секунды складывались в минуты, а она все никак не решалась. Ник сидел молча, словно даже и не дышал, словно его вообще тут не было.

Когда Лис, наконец, разомкнула губы, голос дрожал и срывался. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть. Соленые капли текли по щекам, затекали в рот, с глухим стуком падали с подбородка на гитару.

Не так она себе все это представляла. Не так! Думала, она будет зачарованной сказочной принцессой, а он – ее верный рыцарь – с ума сойдет от обожания, услышав ее голос.

Глупая! Смешная!

Какая из нее принцесса – она же почти мальчишка, свой парень! И он – приходящий к ней каждую ночь в снах – видит в ней только друга. Пора это понять. На что она вообще надеялась?

Внезапно стало легко. Словно внутри порвалась нить, на которой висело тяжелое.

Ну и пусть! Не важно, кто она для него, важно, кто он для нее. А он – весь ее мир, центр ее маленькой вселенной, смысл ее жизни.

Лисенок закрыла глаза. Больше не было страшно и стыдно, теперь был полет – словно она снова очутилась в седле мотоцикла, – несется навстречу ветру, вплетает в него свой голос, становится его частью, его… целым.

Когда наконец замолчала, в ее уши ринулась тишина. И шелест его дыхания – на том конце комнаты. И не было в тот момент во всем ее мире ничего важнее этой тишины и этого дыхания.

Ей не понравилось в лицее с первых же дней – до тошнотворного ощущения собственной чуждости, до полного неприятия. Она никак не могла запомнить имен одноклассников, вернее одноклассниц, потому что здесь учились одни девчонки, лица учителей, расписание занятий. Единственное, что привлекало – это всякие прикладные дисциплины типа хорового пения и ритмики. Была бы ее воля, она ходила бы только на эти предметы.