Марина Тмин - Лагеря и этапы

Быть здесь – боль и бесконечное наслаждение. Огонь моих чресл, кончик языка делает три шажка, и все в таком духе, и потом влетает в нёбо как дорогая иномарка на максимальной скорости в кирпичную стену, как отбойным молотом по черепушке. Лас-ко-во.

Если бы я составляла свой личный список самых поразительных мест планеты, первое место без колебаний было бы отдано этому крошечному клочку земли в тридцати километрах от Рязани. Место, затерявшееся во времени, неописуемое, невероятное, обыкновенное для большинства, и магическое для всех, соприкоснувшихся с его тайными закоулками.

Звучит как идеализированное и гиперболизированное воспаленное воспоминание. Как кровоточащий нарыв, который вместо боли доставляет только сладкое наслаждение. Так и есть – это воспоминание. Но это и настоящее, несмотря ни на что. Время здесь замерло. И я замираю вместе с ним. Увековечиваю и воспеваю, прокручивая даже мельчайшие и незначительные детали, имевшие место быть. Возможно, дело в том, что я помню подробнее и воспринимаю все эмоциональнее, чем стоило бы. Но такова уж моя натура. Такова моя память. Я проживала здесь тысячи жизней, сотни тысяч мгновений. И теперь я – зияющая пустота, дерево, выдранное ураганным ветром вместе с корнем. И я поднимаюсь подобно невесомой пушинке ввысь, подгоняемая порывами ветра, имя которому – время. Время – несущее, время – замершее.

Бывший пионерский лагерь, окруженный сосновым лесом, территория – как у буддийского храма. Только вместо самого храма – столовая, а вместо монахов – обычные люди, живущие своей жизнью, семейные, работящие, учащиеся, недавно родившиеся или уже подрастающие, сменяющие друг друга, но остающиеся притом неизменными.

Многие поколения бродили по этим тропинкам, вдыхали этот воздух, купались в четырех озерах, расположившихся неподалеку. Влюблявшиеся, ссорившиеся, мирившиеся. Окунавшиеся в эту сказку на полтора месяца летом, а после – забывавшие. До того момента, пока снова не окажутся в сени зеленых великанов. И тогда вновь становившиеся семьей, коммуной, сплоченной и необъяснимой. Разные, абсолютно чужие, возможно непримиримо далекие в городской реальности. Здесь становились и становятся до сих пор одним живым организмом, дышащим в одном гармоничном ритме, регулируемом строгими ли, но мудрыми директорами, равнодушными простачками, или невзрачными чудаками. Координируемым открывающимися в одно и то же время дверями столовой. Большой мамы-коровы, призывающей своих телят.

Неизвестно, почему именно мне уготована была счастливейшая случайность оказаться в нужном месте и в нужное время и ворваться своими двухгодичными, неосмысленными воплями в блаженную лесную тишину.

Честно говоря, сомневаюсь, что здесь было тихо. Наличие моих сверстников, а также студентов и прочей молодежи, да и вообще людей, вряд ли могли сопровождаться гробовым молчанием. Какой-нибудь дурак непременно орал в такт со мной, скорее всего, потом мы стали лучшими друзьями. Да и к прочей шумной толпе мы потом тоже нашли подход. Ко всем по-разному, и к каждому – в разное время. Наверное, кто-то перестал сюда приезжать раньше, чем я начала выговаривать букву «р.». Что ж, полагаю, и они получили свою долю ласковской эйфории. Я же осталась. На пятнадцать лет. И чувствую себя неразрывно связанной с этой жизненной цепью людей, событий и всего к тому прилагаемого.

Первые воспоминания рассказаны родителями, я в них присутствую только в виде почти недееспособного загорелого комка, развалившегося на белоснежных простынях, познающего мир посредством потребления и выведения пищи, и ко всему прочему – неискоренимого желания попробовать все. На ощупь, вкус и остальными доступными в младенчестве видами сего незамысловатого искусства. Жили мы в кирпичной даче, о чем свидетельствуют не только родители, но и фотографии. Сама я этого не помню, лишь обрывчатые эпизоды с камнями, раскладываемыми у скамеечки рядом с домиком красного кирпича. Фотографии говорят и о том, что в друзьях я не была особо разборчива, каталась на качелях, каруселях и горках со всеми подряд, кто более или менее подходил под мою возрастную категорию. Некоторые личности позднее были установлены. Прорезаются одни из первых самостоятельных воспоминаний. Кровопролитные и зубовышибательные драки в каких-то тканевых сооружениях, предназначенных для увеселения человеческих детенышей. Блондинистые волосы клоками взмывали в воздух, а сама соперница с плачем вылетала из домика. Хочется верить, что так все и было, шрамов указывающих на то, что и я бывала бита, нет. Да и драки потом как-то сошли на нет, и жизнь потекла в мирном и размеренном темпе. С детскими любовными драмами, первыми поцелуями, разбитыми коленками и выпадающими молочными зубами. С неискоренимой верой в то, что все это будет длиться бесконечно.

Из первого помнится охота на саранчу. Подружка моя – очки и слишком крупные зубы в брекетах, одни колени да мышиного цвета волосы, собранные в хвост на затылке. В ход шли все, кого мы с ней в наших естествоиспытательских порывах сумели отловить. А ловили нещадно. В равной мере безжалостно потом отрывали то лапки, то крылышки, в надежде приручить прекрасное летуче-прыгучее создание. Из пары сотен образцов приручению не поддался ни один. Тем или иным образом они умудрялись от нас удирать, если прежде не отдавали оставшиеся конечности богу в руки. Кончилось все, как и следовало ожидать, тем, что один из подопытных совершил покушение на юных ученых. Укушенный палец болел, а исследовательский центр почил. Было весело и жестоко. После наших опытных работ саранчи в лагере стало много меньше. Кузнечики тоже предусмотрительно стали обскакивать стороной.

Из кирпичной дачи мы переехали в зеленую, центральную, и самую, на мой взгляд, замечательную. Комнатка куда скромнее, зато – прекрасный наблюдательный пункт. Первым узнаешь о том, что открылась столовая, или кто-то пошел умываться. Весь коридор отдавался в наше распоряжение, поскольку во второй комнате была оборудована библиотека. Приватности из-за такого соседства делалось немного меньше, но особого значения для меня это не имело. Потому что нигде я не проводила так мало времени, как внутри домика. Поспать, переодеться, посушить голову да ухватить что-нибудь вкусненькое. Такими скромными ритуалами ограничивалось мое пребывание в помещении.

Зато на улице жизнь била ключом. Ежедневно выдумывалось бесчисленное количество всевозможных игр и развлечений. Неизменные походы на озеро дважды или трижды в день, дискотеки в соседнем лагере и просто нескончаемая беготня по окрестностям. Директор, при котором прошли мои первые и самые беззаботные годы пребывания здесь, заслужил прозвище Пиночет. Быть может, молодежи при нем и не жилось излишне привольно, для меня по сей день годы его правления остаются образцовыми. В начале