Станислав Малозёмов - Обстоятельства места. Сборник рассказов и эссе

Ностальгия – это тоска по закуткам за сараями или густым кустарникам, где друзья пацаны шабили первые свои папироски, стыренные у отцов. Это драки край на край, село на село, без причин, а просто потому, что так было всегда. Ещё деды ходили стенка на стенку. Ностальгия – это как яркое сновидение, в котором ты, шестнадцатилетний заморыш, героически тискаешь после кино прямо за клубом свою первую любовь Валюху, а она заливается хохотом, как на кинокомедии.

Но самое главное в ностальгической грусти, если ты уехал давно – это запахи. Все. Они не дают душе покоя нигде. Улетишь жить во Вьетнам – замучают и там. В Конго, не дай бог, занесет нелегкая – съест тебя и там тоска по запахам своего детства и юности.

Мы животные. Инстинкты наши не в состоянии подавить и нейтрализовать ни деньги, ни почет и слава, ни жена с выдающимися данными. Я бы утверждал, что запахи и звуки – это основа ностальгии. Тот маленький, узкий и тесный мир, в который ты появился жить, был пропитан запахами и звуками, каких больше нигде не бывает. Нигде. Только на этой твоей малой родине, на этом куцем географическом клочке. Каждый человек из твоего городка или села имеет тот запах, которого не замечаешь, пока живешь здесь. Воздух на родине твоей имеет неповторимый вкус и запах, настоенный на ароматах молочного завода, пекарни, дыма из трубы общественной бани или душистых опилок деревообрабатывающего цеха. Металлическая стружка даже самого маленького фрезеровочного цеха раскидывает непередаваемый словом вкус срезанного металла по ветру, скользящему в воздухе по всему городку. И ты не чувствуешь его, пока не вырастешь и пока не уедешь.

В детстве ты не слышишь звук своего города или деревни. Он фоном висит над всеми жителями, как детский конструктор, собранный из шума всего, что умеет шуметь, визга всего, что в принципе визжит. И из общего гула людских голосов, смеха, криков и ругательств, которые только в этой географической точке вот именно такие, и нигде в мире больше похожего звукового фона нет.

К чему я это так долго мусолил и написал много букв? Просто многие не так называют воспоминания о прошлом, о своей прошлой жизни совсем в другом месте. Путают и зовут эти воспоминания ностальгией. Запомните: ностальгия – животного происхождения. Она инстинктивна, подсознательна. Она не осмысливается. Так же, как, например, любовь.

Если любовь можно описать словами и осмыслить как событие – это уже не любовь, а простое желание иметь эту женщину. Или, наоборот, женщине – этого мужчину.

Чтобы от души пострадать и помучиться ностальгией – ради Бога – не надо ехать туда, где она казалось бы, утихнет, успокоится и уснет ещё лет на десяток. Почему?

Не спешите возражать. Вдумайтесь. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Ностальгия- это всего-навсего трепетная и изнуряющая игра воображения. Невозможно утешить душу именно тем прошлым, которое помнится и сидит в каждом нейроне. Нет того прошлого давным–давно, а вместо него есть тоже чьё-то, пока еще действующее ностальгическое прошлое. Но не ваше.

Я приехал в Кустанай сонным поездом №43 через два года после смерти отца. Решили с братом переделать могилу. Мрамор поставить, гранит положить вокруг надгробья. Ну и по мелочам: покрасить, дорожку к могиле крошкой мраморной отсыпать. Сделали за два дня.

У меня было ещё два дня для успокоения ностальгического приступа. Я взял у брата «жигуль-пятерочку» и поехал по местам детско-юношеской боевой славы. Сначала усмирение ностальгии пощло красиво. Я приехал к дому, где жил с семидневного возраста и впал в сладкую истому. Дом не изменился вообще. Ворота остались прежние, лет сто им. Корявые, некрашеные, с нелепым козырьком через весь забор и ворота. Но их не тронули, хотя дом был на пятерых жильцов, двухэтажный. Его, по-моему, даже не белили никогда и от старой побелки, которой уж 50 лет точно есть, пахло моим детством. И от ворот. И со двора тянуло тем же запахом старого рубероида, который покрывал до сих пор длинный дворовый сарай с пятью дверьми. Я глянул налево, в дворовый палисадник. Там моя бабушка в 1953 году посадила березку и учила меня её поливать. Когда мне было 17 лет – один пьяный придурок со второго этажа эту березу спилил ночью. Просто так. Из-за неё он не видел двор соседа, с которым пил.

Бабушка сильно плакала и по вечерам шла в палисадник, наклонялась и гладила пенёк- обрубок так же, как гладила маленького меня. В свои 17 лет я был отлично тренирован, имел второй взрослый разряд по легкой атлетике. Так что, пошел и от всего сердца избил этого дурака. До красных соплей и лежачего положения.

Всегда, когда вспоминаю бабушку, вспоминаю березку. И наоборот. А в палисаднике всё так же совсем старая, за 80, тётя Оля сажала бархатцы, циннии и космею. И я их много лет уже сажаю у себя на даче. Их запахи и сам вид держат меня недалеко от начала жизни моей.

Вот так порадовал меня мой старый дом, хотя все взрослые, с кем я тогда жил, умерли, а их дети и внуки – разъехались. Напоследок, уходя, я попросил молодого парня из нижней квартиры оторвать старинный железный ржавый номер дома и название улицы, выдавленное на том же металле. Он без разговоров оторвал, потому, что чуть выше висел новый, из долговечного пластика. Этот номер сейчас у меня – единственная реликвия из прошлой жизни, не считая маминого торшера и её альбомов с фотографиями.

Длинный сквер на три квартала с дорожкой вдоль желтых акаций тоже остался. Там, внутри сквера, меж веток гудели пчелы как и 50 лет назад, так же носились на великах по дорожке малолетки, так же пахла улица и всё такой же над ней висел шум средней школы № 14, где я учился, и воздух обнимал меня всеми этими шумами, запахами и фигурами старых домов и домишек, не тронутых людьми и не убитых временем. Меня обволакивали трепетным спокойствием мои родные домики, акации, запахи и тихий, тот же самый фоновый гул в святом месте моего детства.

На этом мои ностальгические утешения как топором обрубили. Из восемнадцати друзей детства и юности, с которыми начинали курить, бегать за девчонками, воровать яблоки из сада, росшего прямо за рекой Тобол, с кем плечом к плечу бились в дурацких драках с «наримановскими», не осталось никого. Один уехал в Челябинск, один в Германию, один – на Север, пятерых убили в разборках девяностых годов. Остальные спились и померли сами.

Потом я поехал в родную отцу и мне деревню Владимировку. Сорок км. от города. И там в прах испепелилась надежда загасить ностальгию. Здесь я рос. В основном летом. Ничего из того, что могло напомнить мне мою малую родину, больше не было. Озерцо посреди деревни рядом с клубом и сельпо засыпали чем-то твердым, клуб снесли, сельпо, видно, развалилось само. Здесь почти всё рассыпалось и исчезло. И дома старые, чисто русские в землю вросли по самую крышу. И запах горящей травы, которую после предварительной распашки защитной полосы жгли вокруг огромного и уникального леса «Каракадук», спасая его от пожара, исчез.