Нуянь Видяз - Где цветет чистодуш?

Подняв воротник куртки и нахлобучив поглубже кепку, я подошел поближе. Ну, здравствуй, моя пригожая! О-о, да к тебе тут всем миром пришли на помощь. Вьются среди ветвей и перетянутые желтыми кушачками добродушные шмели, и дикие пчелы. А вон и дивная бабочка “павлиний глаз”! Пчелы, осы, крапивницы… Собрались тут у тебя от мала до велика. В благодарность за помощь – первый нектар. Разве от него кто откажется?

На одной ноте гудит на разные голоса вербное, лимонно-желтое облачко. Дирижирует этим дружным и слаженным ансамблем много знающий-понимающий северный своевольный ветерок.

Прошло больше часа. Нагулявшись, тою же лесной, устланной прошлогодней листвой тропинкой возвращался домой. Вышел на опушку и снова встретился со своей приятельницей.

На веточке вербы, с наветренной стороны, трепыхался на ветру… белый листок бумаги. Откуда он? Я подошел к кустику и дотянулся до листка. Чьей-то рукой было на нем выведено фломастером: “В свой час – своя поэзия в природе” и чуть ниже добавлено – “Китс, англ. поэт”.

Я улыбнулся и мысленно приписал к сказанному поэтом: “И дай же бог, чтоб истоки этой поэзии были бездонны, а час бы этот длился дольше века…”

Старость, говорят, – не радость. Верно. Верно вместе с тем и это: старость – не есть один, как миг, день. Путь у седой реки долог. Встречаются повороты и раскаты… Жеманящимися, улыбающимися будут видеться цветы вокруг. Заговорят с тобой облака. За восход примешь закат. О таком полыхании чувств так говорят: “Иной седой и черноволосому маху не даст”.

Прошлой осенью встретился, шастая по в золото одетому лесу, с осиной. На вид ей – лет сто. Для неё и её племени это немало. Одряхлела сердечная. Её допекал гриб-трутовик, долбил, весь продырявил, “лесной санитар” – дятел, не забывал точильшик. Казалось, – все в прошлом. Но…

Пришла весна.

Вай! А это что?

Моя прошлогодняя знакомая старушка-осина накинула на голову и плечи такую с узорами и бахромой шаль, что не сразу и узнал! Чуть от удивления не очумел. Скрипит, кряхтит, постанывает, а сама, вслушайся только, песню молодости завела! Вот тебе седая!

После ошалелого апреля в леса и рощи заглядывает зеленая тишина. Зайдешь в чащу и покажется тебе: попал в дом, где всё готово к встрече Великого Дня. Выметено, убрано, вымыто…

Брожу, любуюсь переменами. Слушаю тишину.

Куда ни гляну, взор упирается на украсившиеся в нежную зелень дубы, липы, клены, вязы… Синью полощат под ними полянки медуницы и чины. А вон подмаргивает желтыми глазами дубравница весенняя! Красиво… Кажется, края ей нет, красоте этой, и уж никогда-никогда не выбраться мне из её окружения, навсегда остаться пленником.

Неожиданно деревья и кусты расступились. Как будто распахнулись половинки дверей, и я вышел, утомленный лесной теснотой и всем увиденным, к обочине просторного колхозного поля. Встретил ласковый ветерок. Он нежно, с любовью, теребит волосы, гладит лицо. Поле, поле… Не за просто так родным величали!

Зеленеют передо мной, радуют глаза яровые всходы. Стою и любуюсь открывшийся ширью. Такое ощущение, что вышел из тесной душной избы на крылечко.

Все не верилось: неужели правда, что и красота может запирать на замок? Неужели и она может стеснять душу и даже приносить несчастья?

Неожиданно сотней голосов галдящие-поющие пернатые замолкли. Как, по поговорке: в рот воды набрали. Как будто кто предупредил. На полянку пришла тишина. Даже комариный гуд над ухом показался гулом реактивного самолета.

Что случилось? Кто дал команду вышивальщицам звуками замолчать?

Я рассудил так: что ни говорите, надоедает иногда и любимое занятие. Как бы ни был, одержим чем-то, отдохнуть надо. Необходимо. На зуб тоже что-то надо положить. Вот славящие весну и объявили обеденный перерыв. Зеленый май шагает не день, и не два. Разве выдержишь без отдыха?

Это только сердце не знает перерывов. Оно, и только оно, не зная что такое “покой”, трудится и день, и ночь, и день, и ночь. Трудится от начала и до конца.

Кроме комариного писка слух уловил чей-то еле слышный стон, жалобу. Сквозь заросли кустарника двинулся в ту сторону. Вышел к ручейку.

– Уф-уф – встретил, вздыхая, ручеек шириной с палец.

– Что с тобой, что?

– Или ослеп? Разве не видишь? Уф-уф…

– Нет, ничего не заметил.

– Так и есть: бельмом затянуло твой глаз.

– Ну, ты уж, ну не груби…

– Глянь по руслу. Да-да, вон в ту сторону.

Посмотрел.

Действительно, чуть поодаль виднелась нечто на подобие свалки. Ржавые жестянки, банки, бутылки, битое стекло, бумага… Стоит ли все описывать? Кто не знает, кто не встречается с такими следами “отдыха” “образованного и культурного”?

– Вы чаще языки точите о безотходных производствах, а на деле.., – продолжил мое “просвещение” ручеек с чистыми глазами.

Язык онемел. Не знаю, что и сказать.

– Ну, ыдь, – наконец-то пробормотал что-то невнятное в свое оправдание, глядя на жалующегося.

– Ты и сам не знаешь, что мелешь, – прожурчал или пробурчал ручеек, сердясь на меня, – Не юли, не лисица, говори правду. Разве не знаешь, в чем дело?

Мне стало стыдно.

Уф-уф… – вспомнились предсмертные, последние вздохи матери.

Дети дерева – листья. Для него все они равны, все родные. Это так. Но от судьбы, сколь не крутись, не спрячешься. Одни “дети” на свет божий появляются в одном месте кроны, другие – в другом. С одной стороны юг, солнышко, с другой – полуночная сторона с её суровым дыханием. Судьба…

Кому где привольнее?

Ль-ль-ль… – задрожали-заплакали листья осины.

Порыв ветра, на кого-то серчая, проскакал сквозь сеть ветвей. Первыми потрепал листья с той стороны, откуда он подул. “Удар” приняли крайние. Досталось и другим, но не так. “Жители” противоположной стороны кроны лишь расшевелились. Некоторые из них даже косо поглядывали на первых. “Чего они лопочут, чем недовольны…”

Ветер умолк. Кто-то из “тыловиков” закричал на весь лес: “Мы все равны, мы все равны, мы всегда вместе!”

От этих слов, услышанных мной, или ещё отчего-то, небо затянулось густым слоем темно-мрачных облаков и средь бела дня опустились сумерки.

а глаза попала, с горошину, капелька. Она сверкала на листе всеми цветами радуги. Метала она, словно кого-то дразнила, красные, синие, зеленые искры.

Но вот стебелек травы отчего-то вздрогнул, и похожая блеском на ртуть капелька упала. Была – нет. Пропала. А мысль? И она тоже: зародится нежданно-негаданно и тут же исчезает. Назад, снова, если не успеешь сделать о ней заметочку, уже не оживишь. У каждого за годы жизни нарождается и умирает их бесчисленное множество. Философски глубокие, легковесные, что мякина, светлые, темные, злые… Останутся на сите более крупные и, как желуди, ядреные. Но с “мукой” через мелкие ячейки могут проваливаться и золотом сверкающие бисеринки. Надо и об этом помнить.