Фёдор Маслов - Майские страсти

Андрей вздумал вскочить, но растерялся, быстро проговорив:

– Тут уже мистика какая-то.

– Точно,– ухмыльнулся Дмитрий якобы дождавшись именно такого определения.

– Я ведь пошутил. – – А я почти нет. Это полумистика. Без сатаны с крыльями и пастью змеи, без демонов с кровавыми клыками, как у волков.

– То есть самая страшная полумистика, да? Попробуй сказать, что нет.

– Самая страшная. Тут и человек, как дьявол, и дьявол, как человек.

Настя, якобы чтобы отвлечься и успокоиться начала креститься. На неё, как нарочно, никто не смотрел. Она достала из-под футболки крестик и пыталась целовать его, почти всякий раз промахиваясь: до того она обезумела от страха и стыда. Щёки её горели. Настя приготовилась к самому страшному. Смущение было её и девственное, и бабье. Глаза наполнялись слезами.

– Про Бога-то забыли,– кашлянул как-то по-старчекси, по-схимнически Андрей.

– Бог, может быть, для всех один; а вот дьявол у каждого свой,– Дмитрий пробормотал куда-то в глубь себя, в пучину своей души; пробормотал низко и отчаянно.

– Не хочешь ли ты сказать, что… Ты и сам… Ну того?– так рьяно встрепенулся бывший жених, что и почти протрезвел, и позабыл про размолвку.

– Что того?

– Ну, в некотором смысле, того?..

– Дьявол, что ли?

– Ага.

Дмитрий хрипло захохотал.

– А ведь ты угадал,– сказал он раненым, облитым кровью голосом. Его лицо постепенно принимало прежний вид сурового, но отчего-то неуверенного могущества.– Я – дьявол, но я в него не верю.

– И ты необыкновенный какой-то? В смысле, у тебя дьявол свой, особенный?

– Конечно.

Дмитрий расслабленно опрокинулся на спинку кресла и развёл руками. Он сознательно выглядел всё глупее и глупее, точно удивляясь, как раньше с ним об этом нее говорили и как могли усомниться в его словах. А в них уже, словно никто и не сомневался…

– Свой мир, свои видения. Понимаю,– хозяин задумчиво закивал.

Алина влажно цокнула языком:

– Да он смеётся над тобой.

– Друзья, разве я смеюсь? Разве так над друзьями смеются?

Хозяин медленно подвинулся ближе к краю кресла. Все его движения и изменения в лице обнажали неожиданную, немного трусливую заинтересованность.

– Раз не смеёшься… Может расскажешь что-нибудь такое…

– Что именно?…

– Ну что-нибудь страшненькое, голливудское, демонское.

Дмитрий взял полный бокал со стола:

– Что-нибудь кровавое, убийственное?

– Ножевое.

– В красках?– он нервно вращал бокал в руке.

– Да. Если есть и фотографии в телефоне, то…

– А. может быть, смогу и с фотографиями. Ладно. Сами захотели.

Глава 3. Гусар двадцать первого века?

– Сами захотели,– повторил Дмитрий ещё более ненастным голосом.

Все смотрели по сторонам, что выдавало особую заинтересованность в последующих событиях. Никто в точности не мог угадать, как поведёт себя Дмитрий. Только он заговорил, к нему одновременно приклеилось несколько одинаково жадных взглядов.

– Я как-то… очень давно совершил нечто вроде измены. Два года назад, по-моему, это было. Вы я думаю, поймёте, что это за измена. Ею можно восхищаться, к тому же прошло много времени… Да, два года назад это было, точно два года уже прошло. Я и сейчас смотрю на всё это так же, как и тогда; а кто сказал, что измены имеют свойство менять? А я теперь другой, но это ли меня изменило? Меня, как будто сделали вампиром. Меня укусили, чтобы я кусал.

Дмитрий глотнул немного вина и опять налил целый бокал, давая понять, что всё только начиналось. Он заметил, как некоторым хотелось переглянуться, но даже в эту паузу никто не осмеливался преждевременно выдать движения своих душ.

– То ли время меня опередило, то ли я опередил время… Мы с ним совершенно точно разминулись… Раньше были гусары. Они играли в рулетку; мне кажется только потому, что больше делать было нечего. А на самом деле, искали чего-то определяющего и последнего. Они становились, как демоны или вампиры. Я думаю, что я даже тогда стал бы гусаром раньше, чем многие другие. Тут какая-то особая русская скука. Она всему – исход. А до неё такое творится! Ещё круче! Что-то вроде увертюры, которую не всякий переживёт… Если бы не было скуки, русский человек бы умер от тоски. Я плюнул ещё дальше. Не будь со мной тоски, я бы умер от скуки. Кто-то скажет, что это одно и то же. Пусть! Дураки! А смерть и потеря жизни – это то же самое? Иногда от потери жизни до смерти расстояние больше, чем от рождения до смерти. Так же никто не поверит, отчего происходит наша ненависть. Эх!.. Ладно… Стреляться так уж и после осечек стреляться… Есть два сорта ненавидящих людей. Одни сначала ненавидят себя, а потом начинают ненавидеть весь остальной мир,– эти романтики! Ха-ха!. Причём некоторые, возненавидев мир, влюбляются в самих себя; неизлечимая хворь! Но есть и те, кто возненавидев мир, себя презирают. Эти из второго сорта. Из адского сорта. Они сначала ненавидят мир, а потом так истязают себя, так начинают копаться, что и себя ненавидят до смерти, до ада земного. Эти – не романтики, эти – небожители, искупители, иуды неповешенные, вечные странники, святые. И для тех, и для других жизнь – это жизнь ради подлостей. Знаете, посмотришь, сколько разных вокруг подлостей и аж жить хочется. Бывают великие подлости. Такие, которые хочется простить быстрее всяких мелочных подножек. И, как назло, в такие-то моменты вскакивает, как прыщик, такое адское желание совершить что-нибудь пыльное, немытое… Какую-нибудь подлостёночку, самую мелкую и незаметную! Два года назад… Вернуть бы то время, чтобы его уничтожить, чтобы его не было, что бы оно не сидело во мне, как заноза. От него не больно, а вытащить – трудное и великое дело. А знаете, в чём вся соль? Уже тогда я чувствовал, что построил себе крест ещё никем несооружённый и неведомый. Я стал подниматься на такую вершину, которую никто даже видеть не мог.

Он что-то промычал про себя и звонко поставил пустой бокал на стол. Андрей вздрогнул. Становилось очень мрачно и духовно, и визуально (визуально от того, что ночь полностью захватила город; чёрное небо, как пепел заката, презренно плевал темнотой на деревья; траурно-смолистый саван опустился на Землю; в окно билась предполночь, как будто постепенно уничтожая в комнате свет от люстры).

– Ах, милые девчата, теперь вот, наконец, к вам; послушайте!.. Я очень хорошо к вам отношусь, очень! Вы такие разные! К девушкам я чувствую удивительную нежность. Но я не люблю их за их покорность передо мной. Я ненавижу себя за то, что они меня любят. Я их много завоевал, но так и не смог понять. Ни одну не смог понять. Скажем, дурочка была… Она меня любила, потому что я унижал её парня. Разве это не чудо? Чудо какое-то странное. Оно дарит опустошение. Вот и тогда, может, всё от этого шло. Персонажем моей зарисовки, моей картины будет девушка. Мы с ней жили неподалёку… Может, и сейчас живём рядом, не знаю, она меня сейчас не интересует. Любил ли я её? Кто знает! Я такой зевака, что мог дойти даже до этого! Возможно, я и стал ненавидеть её, потому что был так сильно в неё влюблён. Я себя не знаю. Бывало, что и давно, и сейчас я ненавижу всё, что вокруг меня. Но ненавидел ли я её, когда мы только-только познакомились? Нет. В то время я ещё не презирал людей. В то время я мучил себя мечтами, чтобы не страдать от иллюзий. В то время я ещё слишком плохо знал людей. Вот тут-то подлость и вскочила…