Павел Бондарь - Не время для человечности

Неожиданно из динамиков на потолке студии раздался скрипучий и вкрадчивый голос.

– Вы должны понимать, что это невозможно. Каким бы авангардным и экспериментальным искусство ни было, оно никогда не переходит эту черту – удалению из творческого процесса элемента позирования, полного устранения от публичности. Многие пишут в стол, но делают это или для тренировки, или со скрытым желанием разоблачения, чтобы ответственность за вывод своего творчества в свет частично легла на кого-то еще. Человек всегда желает внимания. Человек пытается заполучить внимание разными способами, в том числе показным равнодушием к оному. Человек хочет радоваться и страдать всегда напоказ, не так ли, Пол? Человек любит отчуждение от своих слов – в силу защиты, этим отчуждением предоставляемой. Защиты от стыда за свои мысли, которые можно теперь вложить в уста всего лишь литературного героя, участника театрального действия, не одинокого в этом действии, не могущего в силу законов физики быть спектаклем одного актера. Великая ловушка искусства – в его кажущейся реальности, заставляющей зрителя забыть о том, что это только чья-то фантазия. Почему бы не перемыть косточки одним своим персонажам, используя других в ипостасях кинокритиков? Почему бы не ввести в сюжет закадровый голос, обличающий этот самый прием? Ты дома. Ты тут полноправный хозяин и можешь делать все, на что способно твое воображение. Вот только зачем? Зачем ты так долго писал это, зачем угрожаешь написать еще больше? Зачем ты спрашиваешь это у себя, словно оправдывая бессмысленное действие тем, что сомневаешься в его осмысленности? Ты просто очередной несчастный идиот, который сбежал от реальности, потому что не нашел в себе мужества принять ее такой, какой она оказалась. Можешь пока развлекаться с рекурсией, самообличением и прочими маскировочными извращениями, но помни – ничто из этого не спасет тебя от себя самого, и однажды колокол будет звонить, а ты уже не сможешь спросить, по кому. Колокол звонит, и…

…И я просыпаюсь, лишь на краткий миг задерживаясь на странной грани между сном и явью, где все реальное и нереальное сосуществует в гармонии. Сев на кровати и тяжело дыша, я открываю заметки на телефоне и судорожно пытаюсь ухватить хвосты сна, вспомнить, что именно за сюжет я видел, но хвосты неизбежно ускользают, оставляя лишь привычную уже уверенность, что сегодня мне снова снился тот же человек, что и каждую ночь на протяжении уже долгого времени. Еще я помню строки:

Вдруг вспоминаю – что странно, почти дословно – монолог безумца из сна, с которым я курил на балконе. Я рассказывал ему о своей трагедии, он отвечал на это какой-то ужасно запутанной теорией заговора. Единственное, чего я не помню, так это финала его рассказа, когда он поведал о каком-то особенном месте, исполняющем желания. Вскоре после того, как он закончил свой рассказ, к подъезду прибыла машина скорой, санитары взбежали по лестнице и увели моего собеседника, а он даже не сопротивлялся, только улыбался как-то странно.

Распахнувший окно ветер разметал по полу листы бумаги и мелкий мусор. На улице шумит дождь, и внезапная вспышка молнии высвечивает силуэт огромной черной птицы, сидящей на подоконнике. Ворон переступает с лапы на лапу, открывает клюв, и комнату заполняет каркающий хохот…

– “И комнату заполняет каркающий хохот”. Вы что, серьезно?

Под скептическим взглядом издателя я чувствую себя неуютно, но все же отвечаю.

– Это аллюзия на “Ворона” Эдгара По…

– Я знаю, на что это аллюзия, молодой человек. Скажите, неужели она вам тут необходима? И почему она выглядит так топорно, выспренно, эклектично с этими “заметками” и “телефонами”?

– Дело именно в топорности. Понимаете, я как бы оставляю фон фоном, пытаюсь обозначить стилистику и атмосферу, не вдаваясь в многостраничные описания, сосредотачиваюсь на самом действии. Кстати, там есть очень важный момент, до которого вы не дочитали: карканье ворона прерывает выстрел…

– Послушайте, чтобы отходить от избыточности текста и многостраничных описаний, следует сперва научиться создавать эти самые описания. В вашем романе я не нашел ни одной сцены продолжительностью более двух-трех страниц. И это при том, что сам роман растянулся на две с половиной тысячи страниц! В итоге создается ощущение, что ты прочел сборник сценариев для скетчей, уж извините меня за подобные сравнения.

– Что поделать, в каких реалиях я сформировался, в тех реалиях и написал книгу. От этого нельзя уйти, не будучи гением, но я ведь не претендую на такое звание.

– Ну хорошо, опустим краткость формы. Но что с содержанием? Все то чересчур образно, абстрактно и эмоционально, то слишком сжато и сухо. В итоге две трети рукописи напоминают выдержки из дневника девочки-подростка, а еще треть – конспект лекций по какой-то псевдонаучной эзотерике. Это вы тоже так и задумывали?

– В какой-то степени да. Я, конечно, не могу оценить, насколько сильно в крайности я ударился, но такие эмфатические качели должны были создавать контраст, на фоне которого выгодно сыграла бы большая часть сюжетных линий.

– Охотно вам верю, но ничего не могу поделать со своим вкусом – он наотрез отказывается принимать подобные эксперименты, ко всему прочему щедро сдобренные эпизодической хромотой стиля, резким смешиванием форматов, максимализмом и пафосом, сочащимися из доброй половины высказываний персонажей. А эта слоистость повествования… Разве вы не видите, что это дешево, дешево и избито? Перепрыгивание с одного потайного дна на другое быстро приедается, а став самоцелью романа, решительно перестает впечатлять, вызывая лишь отторжение.

– Я вас услышал. Можете ли вы что-нибудь посоветовать? В каком направлении мне стоит смотреть при переработке текста?