Владимир Бутромеев - Исчисление времени

Она достала вчетверо сложенный лист бумаги и подала его Землячку. Тот взял, внимательно прочел и сказал:

– Мандат поддельный. Нам известен товарищ Ленин – вождь всех племен и народов, вставших на путь грабежа и разбоя. А вот кто такой Ульянов (Ленин) нам невдомек. Товарищ революционный солдат, возьмите свою винтовку, отведите эту самозванку во двор ревкома и тут же под окнами расстреляйте, как это у нас заведено в подобных случаях.

– Это безобразие! – вне себя вскричала экономка, до сих пор ее мандат приводил в дрожь и трепет всех, кому она его показывала, – я буду жаловаться Ленину!

– Вот видите – Ленину. А не Ульянову (Ленину), как у вас прописано. Вот так-то вы себя и выдали, – назидательно сказал Землячок.

От возмущения и удивления, а также от справедливости сделанного ей замечания и от неожиданной жестокости судьбы, у экономки в зобу сперло дыхание и она не смогла вымолвить ни слова. Солдат вывел ее во внутренний дворик ревкома и с трех шагов влепил ей пулю прямо в лоб, так как делал это не раз в последние беспокойные годы и имел уже к такой процедуре привычку.

А тем временем в этот же день произошло еще одно важное событие.

Кшесинская, поняв с утра, что в воскресенье обыска не будет, сходила за изюмом к своей соседке, с ней она познакомилась по приезде в Кисловодск и очень близко сошлась на почве общего интереса к балету.

Соседку звали Ревекка [27] Ревекка. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора. Вайнштейн-Блюм. В молодости она мечтала стать балериной и поступала в балетное училище. Ее не приняли по причине ее еврейской национальности. Она подала жалобу, указав, что поступавшую вместе с ней Анну Павлову, несмотря на ее еврейское происхождение, зачислили, а ей отказали, где же справедливость? Сначала чиновники сослались на то, что, мол, у Анны Павловой вполне русское имя и фамилия, а когда Ревекка убедительно доказала, что и имена Анна и Павел – еврейские, потому что записаны еще в Евангелие, совсем перестали отвечать, не имея сообразительности, как объяснить свои антисемитские поползновения.

Обиженная Ревекка начала делать бомбы и вместе со своими приятелями студентами бросать их в царя, но ни разу не добросила до царской кареты и поэтому ее сослали на двадцать лет в Сибирь. Когда она отбыла свой срок, Российская империя начала разваливаться. Ревекка уехала из Сибири, потому что за двадцать лет так и не привыкла к ее климату – холодным, до минус сорока градусов, зимам и жаркому, до плюс сорока, и к тому же короткому, как любовь прохожего бродяги, лету. Она перебралась в Кисловодск. Для нее, как для заслуженной политкаторжанки, реквизировали домик какого-то мелкого торговца изюмом, и она жила тихо и мирно, никого не трогая. Когда рядом с ней поселилась Кшесинская, женщины сошлись как две добрые соседки.

Ревекка, хотя и не стала балериной, но знала всех танцовщиц по именам и умела тонко судить о постановках. Она считала Кшесинскую первой среди балерин императорских театров. По ее мнению, Павлова, конечно, обладала некоторой чувственностью, но часто сбивалась с такта и путала фигуры, а техника Кшесинской была превосходна и никто не мог сравняться с ней.

Персиянин, у которого для Ревекки реквизировали дом, так поспешно уехал в свою далекую, но горячо любимую Персию, что в кладовых и в подвале остались поистине неисчерпаемые запасы изюма. Ревекка, не скупясь наделяла Кшесинскую изюмом, а она, надо заметить, была неравнодушна к восточным сладостям и хорошо разбиралась в сортах винограда, из которого, собственно, и приготовляют изюм, в том числе и знаменитый лукчинский (или, как его еще называют, турфанский) – без косточек, изумрудно-зеленого цвета.

В воскресенье, придя к подруге, Кшесинская поведала ей об обысках, которые на протяжении всей недели шли в ее доме. Рассказ Кшесинской просто возмутил Ревекку. Она тут же отправилась к комиссару Лещинскому – он жил на другом конце города в роскошном особняке какого-то врача, в старые времена приписывавшего великосветским дамам, приезжавшим на лето из Петербурга, лечебные воды для успокоения нервной системы, измотанной неожиданными переменами любовных чувств.

Охрана не впустила Ревекку в дом, ссылаясь на воскресный день, полагавшийся комиссару для отдохновения от грабежей и расстрелов, отнимающих много физических и душевных сил.

– Я политкаторжанка с двадцатилетним стажем, – сказала Ревекка и бесстрашно двинулась на штыки, преградившие ей путь, и охранникам пришлось дать дорогу смелой и решительной женщине.

– Я политкаторжанка с двадцатилетним стажем, – повторила она уже Лещинскому, слегка струхнувшему от ее напора. – Я знаю, что такое революционная законность. Уважающий себя революционер никогда не станет одного и того же человека грабить дважды! Как будто нет других людей! И обыскивать шесть раз подряд – это верх цинизма и наглости. Тем более, когда дело касается балерины! У Кшесинской уже отобрали один дом в Петербурге – он стоит миллионы, а вам все мало! Ваша ненасытность беспримерна! Я требую прекратить эту вакханалию попрания прав и революционных традиций. Не для того в царя бомбы кидали я и мои товарищи, живьем сгнившие в равилинах Петропавловки и в рудниках Акатуя, Шилки и Нерчинска, о которых ты слышал только в песне «Славное море – священный Байкал».

– Я тоже родился в семье ссыльных в Сибири, – приосанился Лещинский.

– Все равно по сравнению со мной ты неоперившийся безусый птенец, – не допускающим возражений тоном отрезала Ревекка, – оставь в покое Кшесинскую. Она моя соседка.

– Да я, собственно, ее и не трогал, это питерские, – смущенно сказал Лещинский.

Он очень сильно переживал, что к тридцати годам у него почти не росли усы, это обидное обстоятельство лет с семнадцати не давало ему покоя ни при каких обстоятельствах и доставляло массу переживаний и часто ставило в самое неловкое положение, особенно при женщинах.

– Какие еще такие питерские? – грозно спросила Ревекка.

– Да вот приехали, револьвер бац на стол, – нехотя рассказал Лещинский.

– А мандат ты у них потребовал?

– Мандат у них в порядке, – соврал Лещинский, обходя этот вопрос, чтобы не всплыло то, что на самом деле никакого мандата приезжие не предъявили, а он из провинциальной деликатности не убедился на свои глаза в его наличии, – но даю вам слово, завтра я все улажу. Шесть раз подряд устраивать обыск, это слишком, во всем должно соблюдать революционную меру, не могу не согласиться с вами, тут вы правы полностью и безоговорочно, – залебезил Лещинский.