Мария Вязьменская - Дюймовочка в железном бутоне

Следующей вкуснятиной считался гоголь-моголь . Мама ложкой растирала желтки с сахарным песком почти до белого состояния, означавшего, что крупинки сахара полностью растворились в яйце, и я наслаждалась, как говорил папа, ёдовым . Первая буква — ё с точками – для пущего ударения и усиления эффекта. Ёдово действительно получалось вкуснейшее.

Из белков мама иногда пекла безе – маленькие, сахарные, бело-коричневатые печенюшки. У нас их никогда не называли меренги , как потом назвала их тётя Лида, привезя мне целую коробку в интернат.

Неизвестные лакомства я не любила. Один раз в детском саду нам на третье дали по целому блюдцу мытого, мокрого изюма. Сперва я с лёгким чувством брезгливости смотрела на сморщенные коричневые ягоды-горошины. Воспитательница уговорила меня взять одну в рот. Она-де сладкая, вкусная, мне обязательно понравится. Я взяла. Склизкая, с костью внутри, полузасохшая виноградина, которую я вынужденно проглотила, не посмев выплюнуть на глазах чужого взрослого, заразила меня таким отвращением к изюму, что я не поборола его за целую жизнь.

Во второй раз это была конфета-помадка. Кто-то из гостей принёс нам коробку, где каждая бело-розовая конфета лежала в отдельной бумажной гофрированной розеточке.

– Машенька, возьми помадку и скажи тете Гале спасибо.

За краешек бумажной оборочки я осторожно подняла пахучую пуговицу конфеты. Сладкий густой запах защекотал мозжечок, вызывая тошноту. Мне не хотелось класть ее в рот.

– Ну что же ты? Это конфета, съешь! – Я подчинилась.

Никакой отравы помадка не содержала – остальные домочадцы с удовольствием пили чай с принесёнными конфетами – лишь моё предубеждение против сильного кондитерского запаха вызвало внезапное желудочное расстройство. Много лет я не могла не то что попробовать помадку – подумать о ней! Мгновенно накатывала тошнота – настолько сильны детские образы, превратившиеся в клише.

Сахарный песок мама хранила в большой бело-голубой супнице, которая не использовалась по назначению, поскольку суп по тарелкам разливали прямо из кастрюли, где он варился. Супница входила в прелестный сервиз, предназначенный для повседневного пользования и изготовленный ещё до революции на фарфоровом заводе купца Кузнецова. Наташа, главная сластёна семьи, открывала импровизированную сахарницу, засыпала в рот большой серебряной ложкой песок и с наслаждением перемалывала его белыми зубами.

Однажды я оказалась вместе с ней возле сахарохранилища , и она поднесла мне ложку с песком. Сладкий, колючий, непослушный, он полез за щеки, посыпался в горло, запачкал все вокруг… Я закашлялась, подавилась, с трудом проглотила – мне не понравилось. С булкой и маслом вкуснее!

Зимой не то 1954, не то 1955 года к нам в гости из Москвы приехал бабушкин муж Александр Николаевич Калинин. Маме и трем девочкам Александр Николаевич привез по коробке шоколадных конфет «Мишка на Севере». В продолговатой белой картонке, на которой чёрными штрихами был нарисован белый полярный медведь, лежало десятка два конфет, похожих на нынешние вафли в шоколаде. Конфеты стоили дорого, родители их не покупали, а Александр Николаевич, выйдя в отставку в чине полковника, получал приличную военную пенсию и мог позволить себе произвести впечатление на дочь и внучек любимой супруги.

Наташа съела шоколад сразу, едва открыв подаренную коробку. Я тоже взялась за своего «Мишку», попробовала – вкусно! Мне не хотелось тут же съесть остальное, и Наташа, как положено старшей сестре, отлично знакомой с повадками младших, наклонилась ко мне, заслонив от прочих домочадцев:

– Отдай, Маняшка, ты же больше не съешь.

Мне, и правда, было не до конфет.

Кроме сладостей я получила настоящую Андерсеновскую Дюймовочку. Восхитительную игрушку! На конце небольшой металлической реечки, выкрашенной в темно-зеленый цвет, находился плотно закрытый бутон с зелёными лепестками. Другой конец реечки заканчивался кнопкой, соединённой со спиралькой. Когда на кнопку быстро надавливали несколько раз подряд, спираль сжималась, бутон начинал вращаться, его железные лепестки расходились в стороны, и внутри открывалась крошечная фигурка Дюймовочки, неподвижно стоящей в центре. Малюсенькая глиняная куколка: выкрашенное голубым платьице, жёлтые волосы. Я влюбилась в нее. Мелькали лепестки, крутилась металлическая чаша, заслоняя крохотулечку от бесцеремонных детских рук.

– Маша не трогай, тебе разобьёт пальцы!

Как я мечтала погладить ее! Немножко, чуть-чуть…

Мне не нужны конфеты, пусть их возьмёт Наташа.

– Маша, садись за стол. Положи Дюймовочку. Иди пить чай.

– Не хочу чая.

С тихим, едва слышным жужжанием лепестки разлетались в стороны. Я смотрела на з а мершую, испуганную девочку – может, это жужжат крылья большой чёрной жучихи, которую мы обе не жалуем? Вдруг она спикирует с потолка, украдёт Дюймовочку и утащит в жены своему противному жученку?

– Маша, сколько раз я должна говорить – мыться и спать!

Чай выпит, мама собирает посуду, складывает пустые картонки от «Мишки на Севере» – все съели по одной, Наташа остальные. Александр Николаевич ушёл, обещал зайти перед отъездом, а бутон все крутится, крутится, и притихшая Дюймовочка терпеливо ждёт своей участи.

– Я тебе в тысячный раз говорю! Спать сейчас же!

Мама, за день неимоверно усталая и к вечеру уже раздраженная, не выдерживает, хватает игрушку, с силой бросает на пол и каблуком топчет, топчет, топчет ее…

Искорёженные металлические лепестки разлетелись в стороны, спиралька отскочила и укатилась под кровать, глиняная куколка превратилась в горстку разноцветной пыли. Нечего даже погладить пальцем, как я мечтала.

Гадкая чёрная жучиха не уволочёт Дюймовочку к своему жученку. Толстая жаба и слепой крот не подкрадутся ночью к моей кровати. Легкомысленный эльф не дождётся суженой. Не прилетит Дюймовочка в страну эльфов. Ее больше нет. И никогда не будет. Ее растоптала мама.

Себя маленькую помню чаще всего больной. Каждая скромная простудка, как только моё детское тельце простодушно впускало ее переночевать, устраивалась в нем надолго, ни за что не собираясь покидать приглянувшееся гнёздышко. Она развёртывалась с размахом – жаль, королевство маловато! – забиралась во все отдалённые уголки моего организма и становилась отпетой хулиганкой. По ночам с восторгом барабанила в ухе какими-то острыми палками, обдирала горло наждачной бумагой и развешивала на нем бурые водоросли, забивала нос противными зелёными пыжами – как будто он был ружьём, с которым она собиралась на охоту. Если бы не мама, моё слабенькое тело пропало бы от непосильной борьбы с наглой оккупанткой.