Максим Кавешников - Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1

– Стой! – старуха вскочила на все четыре конечности, чуть не зайдясь в кашле от непривычного для связок крика.

Змей замолчал. Замолчал ветер, остановились цикады. Женщина отчетливо услышала, как по чешуйчатой морде расползлась ухмылка.

– Стой, паскуда! Стой! – на карачках, похожая на нездоровую псину, ведьма вложила в сиплый бессильный крик всю ненависть.

– Как неожиданно! Или, все-таки, ожидаемо? – голос стал плавно перемещаться то вправо, то влево. И – все ближе. Существо явно издевалось. Издевалось здоровьем, силой, знанием произнесенного имени, – А и ладно! Не станем придавать значения некоторым оценочным суждениям. Слова – всего лишь налет, отображающий степень болезни.

– Климент! – проскрипела старуха, с иссушающей воздух злобой, зайдясь таки в кашле, почувствовав, как все плывет перед глазами.

– Климент! – последовала пауза, старухе показалось, что обладатель голоса что-то достает, что-то изучает, сверяется.

– Все верно, Климент! Климентушка, малыш, как когда-то звала его полоумная мамаша! – это были последние слова неведомой твари, произнесенный с издевкой.

Не взирая на страх, на дикий, животный, страх, старуха истово слушала черного змея, и слова щедро вливались в уши, заставляя расширяться зрачки, дрожать пальцы.

Кто-то расщедрился, следуя неясным резонам, выложил старухе страшную тайну. Ту самую, за которую ведьма и готова была грызть глотки, рвать кишки. Гробить здоровье, терять крупицы рассудка, продавать по частям душу, и гнить, гнить, гнить. И кем бы ни был этот некто – ей было плевать.

Голос обрисовал многое, голос поведал о нескончаемо важном, разверз под ногами ведьмы адовы бездны, и две мрачные звезды, мелькающие между разорванных облаков уходящего мира, отражались в проступившей влаге глаз беспощадной и больной женщины.

Угли под недобрыми кучевыми облаками алели не понапрасну, дожидаясь, чтоб их раздули. Уже вскоре после заката ветер заставил изгибаться кроны старых тополей – в наползающей темноте их танец напоминал маету водорослей под тяжёлой штормовой водой.

Но куклы этого не видели. Пластик без пульса и кровотока не знал толком, что такое холод и тревога. Куклы помнили и знали лишь то, что видели дома. И только то, что понимали. Как зеркало в прихожей, что видит много, но только то, чему случится предстать пред ним.

При свете угасающего дня старый человек, исполняя желание супруги, оставил их на свежей земляной горке среди смеси пластиковых и настоящих цветов. Оттянул, как мог, до вечера, но – принес и оставил.

– Вот и все! – старик не вытирал слезы, не замечая даже каплю на кончике обвисшего старческого носа.

Впервые за эти бесконечные часы они остались наедине, и теперь он бормотал ей несложные слова, то теряя, то восстанавливая их ход:

– Вот и все… Так, наверное, оно и должно было быть… Вот так… Вот, значит, так… Вот так…

Он всунул сухие пальцы в сырую землю, положил лицо на букет астр, и говорил, говорил, говорил. Никак не мог сказать самое нужное, то, что нужно сказать, если надо прощаться на целую вечность, иногда слыша ответы и реплики, и смутно догадываясь, что голос ее стал моложе.

В конце концов, когда сообразил, что подступают сумерки, поднялся, невнимательно отряхнул землю с колен и рукавов.

– Что ж… – помедлив, прошептал он, – Тут сейчас такое начнется… Такое лучше оттуда наблюдать! Сама понимаешь! Дети, вот, только…

Тяжело вздохнул, перекрестился. Пробормотал молитву, а потом, по своему вечному обычаю, оглядываясь, как супруга Лота, заковылял на пустую остановку, тоскливо перебирая дни, когда обещал ей, что умрут они только вместе, и только в один день.

Несколько паломников города мертвых после ухода хранителя обратили внимание на то, что на свежей могиле аккуратно рассажены какие-то необычно красивые куклы, но, походя, никто не осмелился смотреть туда и лишней секунды. Если игрушки, то, наверняка, под ними ребенок.

– Едрить-колотить! – плохо побритая челюсть Славика, кладбищенского дворника отвисла, опорные стойки тачки с мусором грюкнули и протерлись об асфальт, – Фабэрже!

Воровато покосился по сторонам – никого. Ать! Ешкин кот! Бабка!

«Палево!» – и без того тонкие губы немолодого мужчины превратились в нить. На противоположной стороне ковырялась старуха. Услышав за спиной стук, она распрямилась, прохрустев позвонками.

– Домой вали уже, прикумаренная! – проворчал он, ненавидя понедельник, тянущийся соплей, с раннего утра шумящие в черепе ватные мозги, ненавидя Веруню и все ее это заведение.

Старуха не могла расслышать, но, сообразив, что сказанное относиться к ней, прищурилась. С подозрением отсканировала подозрительного молодого человека с ног до головы. Потом с головы до ног. Снова – с ног до головы.

– И? – с достоинством спросила женщина обнаружив грудной низкий тембр.

Судя по запаху и синему халату – она обновляла классический дизайн могильного заборчика.

Славик скривился, с неудовольствием вспомнив вчерашнее утро воскресенья после сабантуя с Веруней.

– Да пошла ты! – фыркнул он, впрочем, на всякий случай не выговорив ни одного слога достаточно четко.

Старуха возмущенно приподняла брови, и хотела что-то сказать, но Славик всем своим видом показал, что хозяин тут он, и вертел ее взгляд на ситуацию на чем следует.

Деловито схватился за ручки тачки, не пойми зачем покосился на свежую могилу – запоминать место никакой необходимости не было – она-то на сегодня была всего одна. Чем и допустил ошибку. Старуха мгновенно считала подозрительный взгляд молодого человека, из любопытства подошла ближе, и, наверняка заметила его кукол.

«Венков накидаю!» – раздраженно поджал губы, и нехотя двинулся прочь.

«Только тронь их, домой не дойдешь!» – мысленно пригрозил он старухе, чувствуя взгляд между лопатками, и смачно харкнул в разноцветную кучу в тачке.

Он прекрасно понимал – уволят, попадись он еще раз, как пить дать – уволят. Эта припаренная, Веруня, скорее всего, кого-то уже и присмотрела на его местечко.

«И, по-любому же – хахаль!»

Она ж, стерва, если надумает – так шустро все проворачивает – опомниться не успеваешь! Так что, лучше с этими делами потихоньку, да без шума! Так-то он никак не призывной, но сейчас хрен что поймешь – будь ты хоть жмур – загребут, еще и сверху чего накинут. Так, чисто из любви.

– Что со страной сделали, идиоты! Такая ж цацочка была! – снова сплюнул в кучу цветов, ленточек с позолотой, пакетов, – А теперь иди, жизу свою за них ложи? Да на вас-то я и ложил!

Раздосадованный, теперь мучился – а они, игрушки эти, реально ли ценные? Или его подглючило? Чего там сходу можно было разглядеть?