Сергей Миронов - Записки арт-терапевта

Здание церкви, выстроенное из красного кирпича, потемневшего от времени, было не очень старым, но уже нуждалось в ремонте. По периметру валялись выкрошившиеся из стен храма кирпичи, чем-то напоминая съеденные кариесом остатки зубов священника. Крошево из грязно-серой извёстки, мелькавшее кое-где между выпавшими кирпичами, напоминало перхоть, обсыпавшую рясу священника по плечам, спине и спереди под бородой.

Извилистая тропинка, окаймлявшая пруды, навсегда уводила меня от места, где не оправдались мои надежды. Надежды на поддержку каких-то невидимых высших сил, надежды получить откровения, новое понимание себя и, может быть, даже озарение, которого в тайне ожидал, – всё это не оправдалось.

Последняя неделя октября выдалась теплее обычного. Обманутая нежданным теплом, кое-где проглядывала молодая зелень. Близость воды успокаивала меня, а посетившие меня мысли давали робкую уверенность на новое направление в творчестве. Сорокалетний московский художник, переехавший из центра в спальный район, получил за свою комнату в коммуналке двухкомнатную квартиру на окраине.

Всё это мне неожиданно вспомнилось вот при каких обстоятельствах.

Я стоял посередине собственной пятиметровой кухни, с занесённым над головой моей гражданской жены Валерии увесистым табуретом, произведённым на белорусской мебельной фабрике в городе Ровно. Меня душила ярость, затопившая мой мозг, отключив систему безопасности. Ещё секунду и могло случиться непоправимое.

Вот тут я и вспомнил глаза-льдинки, старый храм возле пруда и рот священника со съеденными зубами, и слова, сказанные этим ртом: «Вы могли бы убить,.. убить человека?» Значит, это он меня остановил и уберёг от убийства. Или что-то через него.

Моя десятидневная работа валялась на кафельном полу. Сам стол был опрокинут, краски и дорогие колонковые кисточки валялись чуть поодаль, спрятавшись под батарею. Холст был просто выбит из моих рук, как только я попросил её подождать минут пять-десять, пока закончу. Бешенство мутной волной затопило мне голову, заставив занести над Лериной головой табурет.

После истеричного крика: «Хватит зря протирать штаны!» – она перешла к боевым действиям, последствия которых я описал выше. Её всю трясло, плечи непонятно двигались, цвет и мимика лица менялись ежесекундно, порождая гримасы. Брови напоминали подбитую чайку, бившуюся в конвульсиях. Момент истины наступил, когда наши глаза встретились. Я вдруг увидел ужас в её глазах и одновременно нашу сцену со стороны, и стал смеяться, опустив тяжёлый табурет на пол. Сквозь слёзы стала смеяться и Валерия. «Достигнув точки максимального кипения – гнева, остановитесь, осознайте её, и Ваш Яд тут же превратится в Мёд» (это сказал один мудрейший индийский святой – Ошо), – что собственно и произошло, прямо у нас на глазах.

Лера торговала на рынке весь день, а вечером ей нужна была разрядка. Придя домой и поев, она садилась напротив меня и требовала внимания. То есть я должен был оторваться от любого на тот момент важного или не очень занятия и слушать, смотря ей в глаза. Дальше она начинала нести ахинею, бред сумасшедшей кликуши или джибириш. Джибириш – английское слово, означающее тарабарщину. Почти всегда этот вербальный сель, изливающийся из её рта, отнимал один час моего времени, а заодно подъедал меня энергетически, даже если я пытался отключиться от него. Поэтому вылив всё содержимое на мою голову, Лера перезагружалась. Я же какое-то время был не в своей тарелке и страдал, пытаясь стереть весь этот бред из собственной памяти. Вытирая слёзы, она размазала тушь и стала похожа на маленькую девочку с измазанным лицом. Я засмеялся и прижал её к себе, слушая как бешено колотится её сердце.

Немного успокоившись, она сказала:

– Слушай, тут позвонил Нарвал. Сказал, что они с Ситой открыли дискотеку на Третьяковке, там недалеко в институте почвоведения «Дискотека в Почве» – вот как это теперь называется.

– Поехали потанцуем, – виноватым голосом сказала Лера.

– Поехали, – сказал я, – но больше так не делай.

Было по-прежнему тепло. Ветер, не наигравшись за день, сдувая неубранную листву с газона, гнал её вдоль по тротуарам московских улиц. Шуршал, изредка касаясь бордюра, скручивая в замысловатые змейки и спирали сопревшую на солнце бурую листву. Чем ближе мы подходили к месту, тем выше поднимался градус нашего настроения.

Купив билеты в фойе, не раздеваясь, стали подниматься на верхний этаж. Стены вдоль лестницы на верхний этаж были украшены портретами седовласых и бородатых мужей-почвоведов. Погружённые в высшие материи бытия, они не замечали спешащих молодых и не очень молодых людей, торопливо поднимавшихся по лестнице вверх.

Вынесенные кресла из конференц-зала, мирно паслись вдоль стен в коридоре. Пятиметровые занавеси из коричневого плюша свисали с потолка, погружая освободившееся пространство зала в мягкую обволакивающую полутьму. Светильники чуть тлели, испуская мягкий янтарный свет. Вместе со светильниками тлели зажжённые индийские палочки. Их пряный восточный аромат добавлял почти телесную плотность окружавшему нас пространству. Он был откровенно эротичен и одновременно женственен. Сюда же был добавлен нежный амбре привнесённого парфюма прекрасной половиной человечества.

Народ уходил в отрыв под приятный инструментал, с каждым новым танцем меняющий свой ритм и интонацию, давая отдых моему перегруженному нерешёнными проблемами сознанию.

Была вторая половина девяностых. Процессы, происходившие в стране, казались необратимыми и наводили на грустные мысли о канувшем в лету былом величии державы. В центре зала выделялся молодой, с хорошо развитым торсом, парень. Это был мажор, подъезжавший на чёрном «Митцубиши Паджеро» ко входу почвенного института, паркуясь чуть поодаль от него. Он долго не задерживался на «дискатуре», уводя в салон дорогой машины очередную поклонницу его мускулистого торса. Молодые ребята попроще довольствовались малым – оставшимися креслами за плюшевыми занавесками. Как говорится, что Бог послал. А Бог посылал замечательное чувство, так безнадёжно осуждаемое всеми церквями мира. Созданные по образу и подобию Божьему, молодые представители рода человеческого, наслаждались телесным общением, прямо за занавесками, словно в саду Эдема. Покидая этот тесный уголок Рая, ещё не остывшие от пережитого ими чувства, с блеском и одновременно благодарностью в глазах друг друга.

Наше совместное посещение по субботам «дискатуры пролетариата», по меткому выражению моего питерского знакомого, стало ритуальным. Наступавшее охлаждение чувств было взаимным, но не мешало совместным поездкам в почвенный институт.