Олег Моисеенко - Мы люди

– Доченька, ты разогрелась, застегни воротник, можешь застудиться, и пойдем уже в дом.

Взявшись за руки, они не спеша стали подниматься на крыльцо.

– Мы должны с тобой поехать в столицу, не близкий свет, но тебя необходимо показать врачам, – сказать о поездке, она хотела немного позже, когда будут улажены все дела с наследством мужа. Но изменившееся настроение ускорило этот разговор.

– Туда так долго ехать, мама, я устану, – отвечала Катя, глядя перед собой, а потом неожиданно спросила: – А Парамон с нами поедет?

Антонина Зиновьевна вздрогнула и, помедлив, нараспев произнесла, что, может, он останется здесь и будет смотреть за нашим домом и имениями. Это были ее мысли вслух, она еще не определилась, брать ли денщика. Она уже привыкла к тому, что он рядом, это придавало ей спокойствия и уверенности. За каждодневными заботами, казавшимися такими важными и необходимыми, все реже вспоминался муж, только перед сном, когда все затихало, сознание гнало какие-то греховные мысли и заставляло вспомнить о муже, а ее сердечко так тихо выстукивало: «Он тебе необходим, он тебе нужен, неважно, что моложе, зато послушней будет». Под такую песенку Антонина Зиновьевна сладко засыпала. Оттого, может быть, основной причиной поездки было получение для Парамона вольной, так настаивал тот зовущий стук ее сердца. Что будет потом, она боялась думать, порой перед сном стояла перед иконой Богородицы и почему-то заливалась краской, потом усердно молилась.

Да ему ехать не следует, утвердилась в своем предположении Антонина Зиновьевна и, уже улыбаясь, пошла переодеваться.

Когда легла санная дорога, Антонина Зиновьевна с дочерью и прислугой небольшим обозом выехали в северную столицу. Накануне вечером она вызвала в кабинет мужа управляющего и Парамона, объявила им о своем отъезде, а в конце определила Парамона за хозяина на период ее отсутствия и представления ему управляющим всех отчетов. Управляющий весь взмок, ожидая, что барыня управляющим назначит этого денщика, а его выгонит, этот раз пронесло, радостно стучало в висках. Парамон же был удивлен и, можно сказать, обижен, он собирался сопровождать Антонину Зиновьевну и готовился к поездке, ему казалось, что барыня желает этого и своим видом показывала, что он поедет. Его даже не обрадовало, что он остается здесь за хозяина и управляющий будет ему представлять отчеты. Переступив с ноги на ногу, Парамон поблагодарил за такое дело и поклялся все исполнить без ущерба.

Вольную для Парамона Антонина Зиновьевна смогла истребовать только к середине весны. Были у нее и минуты отчаяния, тогда сердце начинало настойчиво стучать и требовать от нее действия, и все так складывалось, что после почти отказа она подошла к этой проблеме, как она потом говорила, с «черного хода», и, наконец, получилось. Тогда несколько вечеров сердце ничего не пело. Лекари у дочери не нашли причины ее недугов, только каждый новый лекарь ругал прежнего и предлагал свое лечение, требуя денег. Поиздержалась на лекарях и подношениях тогда Антонина Зиновьевна и велела выслать ей денег из имения, вскоре получила означенную сумму, потом еще два раза приходилась направлять такие просьбы. Находясь у знатного чиновника, Антонина Зиновьевна рассказала о дочери, и тот посоветовал гнать всех лекарей, душевная это болезнь. А лечится она временем и покоем на природе. Антонина Зиновьевна тогда удивилась простоте совета и уверовала в него. Дочь и вправду хотела домой, но мать находила причины остаться, надо было добиться того высочайшего заветного повеления.

Они выехали из столицы, когда уже установилась по-весеннему теплая погода. Наступала самая красивая пора, начиналось цветение садов.

О выезде из столицы и о скором приезде было направлено в имение письмо. Пуще прежнего закипела там работа, ко всем весенним заботам прибавилась уборка и наведение красоты в имении. Парамон не давал спуску ни себе, ни управляющему, ни дворовым, ни мужикам. Можно было слышать разговоры, что очень круто берет этот служивый, не ровен час, и телега может опрокинуться. Только появлялся Парамон, разговоры стихали, и работа закипала и длилась до позднего вечера. А в случае порчи или сделанного с леностью можно было получить и по зубам, только и оботрется рукавом мужик да косо посмотрит на этого неугомонного служивого. Пошли догадки, что он так и хозяином может здесь стать, хозяйка еще молодая, да и дочка вон есть, мало что хворовитая. Парамон чувствовал, что удача идет к нему, только не надо переусердствовать и отгонять ее, успокаивал он себя. В имении он стал наводить такой порядок, который был бы приятен барыне и отвечал его устремлениям. Спроси его, какие это твои устремления, задумался бы Парамон и не ответил. Кто он такой, рекрут, и служить ему еще ого-го, на что тут надеяться, вот и заводил он всех, требуя порядка и добротной работы, а как же к мужику по-другому относиться. Спуску дашь, так и сам с голоду помирать будешь, и барыню по миру пустишь, вот как перед праздником Миколая Угодника старец с сумами ходил, так и мужики по миру пойдут. Какая бы работа срочная ни была, не оставлял Парамон своих учений, вот только шибко подозрительно на него эта барышня посматривает, то краснеет, то теряется, баба она, какую бы она грамоту ни знала, а бабские у нее думы, тогда он становился лицом хмурнее и злее. Но он уже мог самостоятельно читать, умел делать счет, что особенно ему нравилось. В этот день Парамон попросил закончить занятия пораньше, утром пришло известие, что барыня может после полудня приехать уже в имение, а он непременно должен быть наготове, чтобы встретить ее у ворот на въезде. Он даже не пошел обедать. А надел военную амуницию, которая лежала нетронутой с отъезда барыни, осмотрел себя и направился к воротам, придирчивым взглядом проверяя каждую дорожку.

Антонина Зиновьевна была возбуждена, то ей было жарко, то не хватало воздуха, то она говорила, почему так медленно тянется обоз, а уже от шляха она велела поменять лошадей и ехать отдельно от обоза, опережая его. Странное у нее было чувство, она чего-то ждала и очень хотела, ей казалось, что надо поскорее увидеть свой дом, сад, узнать, как там ведутся дела. И Антонина Зиновьевна начинала вдруг говорить дочери, как ей надоела столица, и сплошные поездки, и люди, с которыми надо быть всегда настороже, то она начинала говорить, как она соскучилась по дому, где так спокойно и никому не нужно кланяться. Разговаривая, она вскидывала правую руку и кистью выводила возле волос какие-то странные фигуры, выражая тем свое нетерпение и скрытую тревогу. Когда память вдруг каким-то образом выхватывала из всех событий то тайное, о котором она бы не сказала никому, как бы ее ни уговаривали и ни принуждали, она замолкала и становилась рассеянной и несколько печальной. Она везла вольную и только сейчас поняла, что сделала невозможное, и не могла себе объяснить, чем она таким обладала, что ее слушали и помогали, чем смогла покорить этих сановных особ. Иногда казалось, что ее кто-то ведет за руку и направляет, куда и к кому идти, от таких воспоминаний становилось тяжело дышать и не хватало воздуха. Неожиданно пришла догадка, она отдала себя всю до капельки этой идее и жила только ей, это немножко давало успокоение. А то тайное желание было запрятано глубоко, не шевелилось и никак не проявлялось, и вот сейчас, подъезжая к дому, оно вдруг возникло, его можно было обнаружить в блеске зрачков, заглянув в глаза, или в сухости и легких судорогах руки при прикосновении, незаметном румянце на щеках. Антонина Зиновьевна пыталась загнать это противное желание на свое место, а оно вылезало снова и снова, настроение стало портиться, и уже на подъезде к имению она сникла и произнесла: