Михаил Байков - Город'ОК

Ваня не был ни философом, ни поэтом, ни художником, поэтому он лежал на кровати и просто смотрел в потолок. Наверное, долго, потому что начал видеть в темноте. А может он только проснулся? Времени не было. Была пустота. Первозданная, та самая мифологическая пустота, предшественница хаоса. Ваня чувствовал и не чувствовал ее. Было не страшно, было прохладно, но закутываться в одеяло уже было незачем. Ваня закрыл глаза, но все равно видел потолок. Он как будто уехал. В этой поездке не было движения, не было перемещения в пространстве. Поездка отслоилась в другое измерение. В другую жизнь. Это путешествие было как рулет, как клубничный рулет из детства, который он разворачивал слой за слоем, чтобы слизать начинку.

Ваня постепенно приходил в жизнь, время еще не появилось. Пустота снаружи грохотом в ушах, как встречный поезд, столкнулась с пустой внутри. Полетели вагоны в кювет, лучик света забрезжил, заворочались мысли, пустота задвигалась, как желе, приобретая хаотичность.

Хаус рождает систему.

Скрипы, щель света под дверью мигнула, значит, кто–то прошел. Незнакомая слабость в мышцах. Мышцы, как пудинг, и кажется, стекают к ступням. Пить. Хочется пить.

Ваня вышел в коридор. Свет был приглушен. В воздухе что–то витало. Что–то нездоровое, знакомое, ватное. Ваня стал вспоминать, что это, но вспомнил, что хочет пить.

– Вам уже лучше? – неизвестно откуда появилась женщина в белом. Вся в белом, лица даже вроде нет. А может его не разглядеть. Ничего не понятно.

– Я хочу пить…

– Сейчас ночь. Вам лучше поспать.

– Я не хочу спать

– Надо.

– Я хочу пить.

– Пройдите в палату, я принесу.

Ваня сидел на краю кровати в трусах и халате. За окном светало. И это небо в окне. Такое незнакомое небо в окне.

– Почему я должен спать?

– Потому что сейчас ночь, – казалась, женщина улыбается.

– Но на улице светло.

– Сейчас лето

Лето. Лето. Лето. Стало стучать в голове у Ивана.

– Что вы делаете?

– Укол.

– Зачем?

– Спите.

Лето. Пустота заполнялась. Появлялось время. Тишина исчезала. Хаус стал принимать очертания. Жизнь стала формой, появилась боль.

– Я в больнице. Надо валить отсюда.

Ваня вышел на перрон Городка и не крикнул громко: «Привет!». Желтый одноэтажный вокзал ничуть не изменился, но уже был не родной, как тогда, когда он пришел из армии. Такой взрослый и уверенный. Никогда он больше не был так уверен в светлом будущем, как тогда, когда дембельнулся. Четкий план на стабильность. Никогда больше он не был таким взрослым, как тогда, когда возвращался с армии. Все было расставлено по полочкам как надо. Жизнь навела свои порядки, спутала карты. И в кассе вокзала не продается плацкартный до юности билет.

Вокзальный ларек, который открывался только тогда, когда останавливались пассажирские поезда, пах жареными пирогами и передавал привет из недавнего прошлого: «Продукты «Аленка». Pepsi», – вещала синяя вывеска. Она была куда роднее, чем просто знакомый Киря, который подскочил неизвестно откуда, протянул руку и также пусто исчез в толпе, как и его вопрос: «Как дела?». Вывеска была из детства, а Киря – непонятно откуда.

Ваня купил в киоске бутылку воды, обошел вокзал и приземлился на зеленную лавочку без спинки. Лавка без спинки, на такой не расслабишься, не разомлеешь под солнцем, да и с ногами на спинку не сядешь, не оставишь грязный след на выкрашенных досках. Рядом стоял трехметровый каменный солдат в одной руке держал каску, в другой – автомат. Смотрел каменный исполин на вечный огонь. Месяц как отбахали юбилейные речи и прогремели победные салюты. Салюты нашей Великой Победы. Георгиевские ленточки остались только на паре машин в Городке, у тех, кто привязал их покрепче к антенне на три узла. Ваня смотрел на солдата, солдат понурил голову, смотрел на огонь.

Вдруг у Вани опять, как тогда, как в те приступы сперло в горле. Обидно стало за то, что 9 Мая – стало майской данностью, тремя выходными со смачным запахом шашлыка и с пьяными песнями. Таким же майским ритуалом – как покупка пирожков на перроне. Нет, конечно, нет! Месяц назад все чествовали ветеранов, Президент и остальные начальники поздравили народ, площадь Красная вздрогнула под маршем. Да только не вздрогнули наши сердца, лишь обмотались Георгиевскими ленточками… Подняли сто грамм фронтовых. Не было никаких ста грамм! Это придумали и нам в голову втемяшели! 0.2 литра спирта на душу населения в год потребление алкоголя во время войны было. Подвиг совершило здоровое поколение. Это потом победителей стали спаивать, чтобы забыли, что за жизнь умирали. Время изничтожает, – дети пропивают победы отцов, что мы им скажем, когда встретимся вновь? Что вообще мы сказать можем нашим детям?

Ваня и сам не заметил, как оказался далеко-далеко в прошлом: вот он бежит в доме дедушки и бабушки, стучит босыми ножками по полу, устланному половиками. Их еще его прабабушка ткала. Комнаты в их деревянном доме кажутся просто огромными. Из мебели в огромной комнате только шкаф полтора метра в высоту и сантиметров сорок в ширину, метра полтора в длину с тремя дверцами . Жили они не бедно, а все вещи в этот шкафчик помещались. Сервант, в нем за стеклянными дверками сервизы стоят, бабушка их достает, когда праздники большие и гости приходят, а гости это – ее дети с ее внуками все вместе собираются. Еще в комнате телевизор на тумбочке, диван твердый, правда, и два кресла. На них сидят дедушка и бабушка, у каждого свое кресло, вечерами там сидят, Первый канал смотрят. Вечером новую серию сериала, а утром, после выпуска новостей, в девять, ее пересматривают. Всего два канала у них. Б абушка охает, дедушка в печку курит. Ванюшка так рад. На его груди, на папиной рубахе, мама постирала ее в горячей воде, и она беспощадно села, две медали: «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг». Одна дедушкина, другая – бабушкина. Ваня прыгает к деду на колени. Руки у дедушки шершавые, а пальцы острые. Деда щекочет шалуна, медали позвякивают, они с дедом смеются. Ваня выворачивается и уже скачет на другое кресло рядом. Там баба. Руки у бабушки мягкие, добрые и тепые, как земля в грядке с клубникой на огороде. Все еще живы…

Все еще живы, Ваня не знает еще, каково это значит хоронить. Ваня открывает глаза, и вот он сидит на лавочке, на улице тепло, как в прошлом. Парк сосновый, верхушки деревьев поют невидимыми птицами. Вот она жизнь – вода из бутылки в пересохшем горле. В прошлом не хочется пить, в прошлом еще жива супруга и маленькая Софа. Полгода назад они поехали отдыхать. «Папа купил нам путевку!», – щебетала счастливая Софья в детском саду.

А через тринадцать дней по всем телеканалам страны сказали: « Автобус с российскими туристами попал в аварию. Погибли тридцать два человека. Среди них трое детей». Сто сорок шесть миллионов россиян лишь ахнули: «Ну и дела…», а потом еще раз также для проформы вздохнули, когда показали кровоточащую язву мира Украину, Сирию и теракт где-то, где нас нет, кто-то еще погиб, землетрясение еще показали. Славу Богу не мы, Славу Богу не у нас. Взвыли от потери лишь родственники погибших, да Городок горевал девять дней по туристам. На самом деле умерло тридцать три человека. Умер Иван, когда хоронил жену и маленькую Софу в закрытом гробу. Он превратился в овощ, и сам толком не помнил, как оказался в областной больнице, вроде пытался травиться.