Гоар Маркосян-Каспер - Сон и другие мистические истории

Начавшееся лето не принесло облегчения. Неминуемый двухмесячный отпуск обещал небывалую пустоту, ведь работа, пусть и потерявшая для Регины всю свою недавнюю привлекательность, все же заполняла своей полубессмысленной суетой и невыразительными сменами лиц большую половину дня, оставляя для бесплодных угрызений и малопродуктивного копания в прошлом лишь вечера, дополняемые воскресениями, тягучую серость которых тоскливо разнообразили многочасовые путешествия на кладбище. Отпуск означал бесконечное бдение в унылой тишине квартиры, либо у глупо бубнящего телевизора, к которому никто не прислушивался, один на один с вечно плачущей по поводу и без повода, ссутулившейся, окончательно переставшей красить волосы и внезапно, без какого-либо перехода превратившейся из моложавой, ухоженной женщины неопределенного возраста в растрепанную, заговаривающуюся старуху свекровью, без Анушик даже, в последнее время все чаще пропадавшей по вечерам и на любое, самое крохотное замечаньице сердито отвечавшей: «Мама, неужели ты не понимаешь, что происходит?» Регина действительно не понимала, безумный восемьдесят восьмой год обрушился на нее неожиданно, втянувшись в свою, обволокшую ее плохо проницаемым покровом драму, она пропустила не только момент первого шевеления, но и начало движения лавины, был уже разгар событий, когда она впервые осмотрелась и заметила перемены в окружающем мире, заметила, но не поняла, ибо взглянула и продолжала глядеть со стороны, извне, отстраненно и холодно. Все эти демонстрации, митинги, забастовки, голодовки, это постоянное столпотворение на Театральной площади, в котором незаметно затерялась и дочь, происходили как бы в ином измерении, вырвавшийся откуда-то поток общенациональной любви и ненависти обтекал ее, как лежачий камень. Пару раз она задумывалась над тем, как отнесся бы ко всей этой околокарабахской шумихе Дереник, но поняла, что ответа на столь, казалось бы, простой вопрос ей узнать не суждено, слишком слабо она представляла себе внутреннюю жизнь человека, спавшего на соседней кровати, евшего с ней за одним столом, связанного с ней как будто сотнями тонких и толстых нитей. Из своего окна она могла наблюдать людской поток, день-деньской стремящийся от «Еритарсардакан» к оперному театру, поток, на интенсивности течения которого не отражались даже пятиминутные интервалы между поездами метро, иногда она и наблюдала, подолгу стоя в оцепенении у окна, но зрелище это не пробуждало в ней иных чувств, кроме безмерного удивления той легкостью, с какой люди, забыв о том, что смертны, как они сами, так и их близкие, тратят считанные – ибо за целую жизнь число их измеряется какими-нибудь десятками тысяч – отпущенные милосердным или немилосердным временем на общение с дорогими существами часы на бестолковое стояние среди словно навсегда заполнивших некогда тихую площадь случайных людей. Всех ее подруг и приятельниц тоже захлестнула эта непонятная волна, все говорили об одном и том же, любой телефонный звонок возвещал одну и ту же весть, одно психоэмоциональное состояние было растянуто на всех, как одеяло, которым Христос прикрыл пять тысяч озябших людей… Или такого не было? Библию Регина знала слабо, помнила лишь, что пять или не пять, но столько-то тысяч человек было то ли накормлено, то ли обогрето благодаря некому чуду, подобное которому вложило одно чувство, одну мысль, непомерно умноженные и распространенные, сразу в несколько миллионов имевших зачастую мало общего людей. И это неожиданно возникшее единомыслие, эта невозможная, по сути дела, схожесть еще более отдаляли Регину от прочих, создавая вокруг нее своего рода эмоциональный вакуум, в котором безнадежно глохли беззвучные крики ее изнемогавшего в одиночестве существа. Горячность подруг и соседок, не снеся ее ледяного равнодушия, выплескивалась теперь где-то далеко, вне того замкнутого пространства, которое создалось вокруг нее больше ее собственными, нежели чужими усилиями, несозвучность ее души в эти времена всеобщего резонанса отвращала от нее тех, кто прежде заполнял своим присутствием немногие часы ее досуга, и когда лето кончилось, и Регина с тайным облегчением снова пришла в клинику и облачилась в свой нейлоновый халат, она обнаружила, что на работе не менее одинока, чем дома. К счастью, среди немногих привилегий, предоставляемых ее служебным положением, была возможность в любую незанятую лекциями, операциями или обходами минуту затвориться у себя в кабинете и сидеть там, бесцельно уставившись в последний номер «Офтальмологического вестника» или в монографию очередного автора, успешно утопившего в многословии тот убогий минимум новой информации, ради которого, собственно, и писалась книга, размазанный в итоге по страницам скудно, как остатки высохшего картофельного пюре по стенкам пустой кастрюли.

Так прошла осень, начался декабрь, ясный и пугающе теплый, несущий новое бедствие и вместе с тем – для Регины лично – перемены. Кощунственно назвать их переменами к лучшему на фоне происходящей общенародной трагедии не повернулся б язык ни у нее и ни у кого другого, но тем не менее то был слом или хотя бы сдвиг в условиях, обещавших консервацию на неопределенное время ее внутреннего состояния. Толчок, колыхнувший здание клиники, как и многие тысячи других сооружений по всей Армении, не всколыхнул в полном смысле слова застывшую душу Регины, но все же придал некоторую подвижность закостеневшим сочленениям ее «я», почти утратившего способность реагировать на внешние влияния. Половодье человеческих бед, разливаясь, втягивавшее в себя многих, в том числе, медиков всех специальностей, на какое-то время освободило ее от главнейшего ее страдания – одиночества, точнее, одинокости ее переживания в мире благополучных, как ей казалось, преисполненных демонстративного довольства людей. К тому же обилие работы, вынуждавшее ее задерживаться в клинике допоздна, избавляло от необходимости искать посторонние занятия, которые могли б заполнить череду пустых вечерних часов, а накапливавшаяся сверх меры усталость позволяла заснуть сразу, без бесконечного прослушивания однообразной симфонии никогда не затухавших до подпорогового уровня звуков ночного города и безуспешного перебирания в уме чисел и предметов. К исходу зимы она почти уже вышла из своего сомнамбулического состояния, во всяком случае, внешне, хотя по виду была еще далека от облика реконвалесцента, умильно любующегося облаками и листьями на деревьях – впрочем, и она в этом году впервые разглядела не только трепетные молодые листья, но и почки, медленно разворачивающиеся под бдительнмы присмотром заботливого весеннего солнца. Вообще мир повернулся к ней каким-то другим боком, незнакомым, как невидимая сторона Луны. Нередко Регина останавливалась посреди улицы и, запрокинув голову, смотрела вверх, в небо, удивляясь его пронзительной синеве, она стала различать оттенки облаков, все их бесконечное множество от сиренево-розовых до серо-зеленых, она обнаружила что одни деревья одеваются в листву много раньше других, и черные, похожие на оленьи рога, угловатые ветви неожиданным диссонансом возникают на нежноизумрудном фоне свежей зелени, холодя душу, как лесные пожарища. Зацвели сады, и Регина вдруг узнала, что белый цвет абрикосов отнюдь не исчерпывает собой многообразного цветения плодовых деревьев. Открытия следовали одно за другим, ведь в юности она замечала скорее фасоны и оттенки платьев идущих навстречу девушек, нежели цветы или дома, а позднее и вовсе перестала обращать внимание на малозначащие детали обыденной действительности или то, что ей представлялось таковым. Проснувшийся в ней вкус к созерцанию изумлял ее самое, но она не противилась происходящим переменам и стала даже после работы задерживаться в сквере напротив дома, сидела подолгу на скамеечке, бездумно разглядывая то спешивших к троллейбусной остановке прохожих, то смешных в своем неудержимом желании порисоваться мальчиков-первокурсников, то застенчивые, сохраняющие полуметровую дистанцию юные парочки, а то и просто яркие тенты летнего кафе неподалеку или стены соседних домов, машинально отмечая архитектурные украшения, о существовании которых прежде не подозревала. Однажды ее попросили проконсультировать больного в Мартуни и повезли туда на машине по берегу Севана, который она не видела лет восемь. Она смотрела сквозь боковое стекло на сиренево-голубые воды, окаймленные цепью голубовато-сиреневых холмов, очарованная и растроганная, и чуть не заплакала, когда у незнакомого ей доселе монастыря Айриванк специально для нее сделали остановку, и подойдя к самому берегу, она смогла с высоты прибрежных скал окинуть взглядом озеро во всей его неуемной красоте.