Гоар Маркосян-Каспер - Сон и другие мистические истории

Пологие склоны уходили в небо, закругляясь, где выше, где ниже, снежно-белыми вершинами, которым слепящее солнце и совершенно летнее тепло, даже жара, придавали неправдоподобие, схожесть с лежащими кучкой на громадном блюде пирожными бэзэ. Впрочем, это и не был снег, Регина приблизилась, пригляделась, и казавшееся издали пористым, но сплошным вещество холмов распалось на неисчислимое множество ромашек. Странных ромашек с гладкой белой сердцевиной и чуть вогнутыми лепестками, непомерно больших, величиной с тарелку или чайное блюдце, ну да, точь-в-точь, как из французского десертного сервиза, который пару лет назад перехватила у Регины толстая, короткопалая завотделением, помнится, у Регины даже сердце упало, когда она увидела хрупкую, похожую на цветок тарелочку немилосердно зажатой в пучке сарделек, заменявших этой растекавшейся, как кисель, субстанции в белом халате пальцы.

Вбежав в заросли терпко пахнущих ромашек, Регина стала срывать их, стараясь захватывать подлиннее стебли, она уже видела роскошные букеты в двух своих керамических, изысканной серо-белой расцветки напольных вазах, стоявших в противоположных по диагонали углах гостиной, как правило, пустыми, только осенью в них поселялись, время от времени сменяя друг друга, курчавые, как пудели, хризантемы. Набрав целую охапку, Регина бережно положила ее на сухую потрескавшуюся землю небольшой полянки, полускрытой склонившимися к ней цветами, снова шагнула в заросли и тут же потеряла из виду и протоптанное в густой поросли местечко, и свой букет. Это, однако, нисколько ее не огорчило, напротив, она даже запела, слегка фальшивя, ибо со слухом у нее всегда обстояло не очень ладно, и напевая нечто вроде хачатуряновского вальса, да еще и подтанцовывая иногда, принялась собирать ромашки заново.

Заставшее ее за этим занятием утро – ибо ромашки обступали ее вплоть до хриплого почему-то тренькания будильника – принесло с собой разочарование, точнее, разочарованием, но неосознанным, была ночь, утро явилось лишь осознанием его, после радостного настроения, можно сказать, эйфрории сна, еще более болезненного. Отодвинувшееся в неопределенность свидание наполнило весь последовавший за ним день томительным ожиданием, но увы, очередной сон унес Регину еще дальше. Был город, состоявший, казалось, из одних башенок, маленьких и хрупких, увенчанных изящно выгнутыми, выложенными малиновой, зернистой подобно ягодам черепицей колоколообразными крышами, а иногда еще и переходивших в тонкие, как швейные иглы, шпили, пугающе длинные, ломкие на вид, будто бы грозившие каждую секунду рухнуть. Впрочем, спустившись с непонятного деревянного сооружения, похоже, какого-то помоста, на котором она, как выяснилось, стояла, высоко вознесенная над городом, Регина поняла, что башенки в беспорядке насажены, словно налеплены забавлявшимся с пластилином малышом на низенькие строения, напоминавшие небрежно, с промежутками, составленные кубики со слепыми большей частью гранями. Окон не было, только узкие щели, застекленные, по всей видимости, зеркалами, настолько идеально они отражали ярко-синее небо и проплывавшие в нем иногда коротенькие, пухленькие облачка. Меж кубиками проглядывали коротенькие, туго вьющиеся наподобие Анушикиных кудряшек, карабкавшиеся вверх и скатывавшиеся вниз улочки, заполненные людьми. Следя за передвижениями последних Регина обнаружила множество упрятанных за строениями каменных лестниц разной длины и ширины, от совсем узеньких, по которым можно было передвигаться только гуськом, до более вместительных, способных пропустить десять-двенадцать человек в ряд. По лестницам и улочкам сновало столько народу, что у Регины зарябило в глазах, помимо прочего, вся эта толпа была весьма красочно одета, сплошь в яркие ткани с самыми смелыми, на взгляд Регины просто несовместимыми сочетаниями цветов, среди которых преобладали золотой и серебряный, к тому же наряды отличались пышными юбками и буфами, длинные накидки и плащи волочились по булыжной мостовой или развевались на несуществующем ветру. Все перемещения, мелькание красок и форм осуществлялись в некоем ритме, что придавало зрелищу сходство с музыкальными пьесами, которые называются «Вечное движение», была, кстати, и музыка, очень тихо, на пределе слышимости пели невидимые струны и серебристо позванивали колокольчики. Регина медленно передвигалась в толпе, невольно высматривая знакомые лица и не находя их, постепенно она поняла, что не одна в этом поиске, все чаще ее беспорядочно блуждавший взор натыкался на выжидательно-внимательные взгляды, создавалось ощущение, что почти каждый кого-то ищет, и почти каждый одержим надеждой, что вот-вот найдет. Атмосфера всеобщего ожидания заразила ее, возникло чувство, что по каким-то из этих пересекающихся во множестве мест улочек бродит Дереник, что он может выйти навстречу из-за ближайшего угла, надо только не пропустить его, и она заспешила, как другие.

Она кружила по безымянному городу всю ночь, и следующую, и еще несколько ночей и не встретила никого. Тем не менее надежда не покидала ее, как не покидала, наверно, всех остальных прохожих или путников, как и прочие, она вновь и вновь бродила по тем же улицам – впрочем, были ли это одни и те же улицы? Может, да, может, нет, Регина не узнавала ни одной и в то же время словно бы узнавала все, настолько они были подобны друг другу. Кончался ли город где-нибудь, как-нибудь, были ли у него окраины или предместья? Неизвестно. Казалось, что зона прогулок ограничена, обведена невидимой чертой, дойдя до которой, против воли сворачиваешь в сторону. Подобное чувство появлялось у Регины несколько раз, однажды она увидела вдали деревья, то ли лес, то ли парк, силилась продолжить путь, но не сумела, проснулась.

Единственный раз город отпустил ее, приснились покрытые ромашками холмы, но когда она протянула руку к цветку, вся пушистая тысячелепестковая масса неожиданно поднялась в воздух, и Регина увидела, что это бабочки, мириады белых бабочек, загородивших солнце и заполнивших небо, оставив внизу сухую серую землю, ощетинившуюся густо, как платяная щетка, множеством бурых безлистных стебельков.

Теперь, просыпаясь, Регина ощущала ту же тоску, которая снедала ее год назад. Мир снова переменился, стал прежним. Если ей случалось бросить взгляд сквозь плохо вымытые стекла на цветущие кусты под окном кабинета или машинально оглядеться по дороге домой, она вдруг замечала, что все вокруг потускнело, даже сирень казалась серой и увядшей, а солнце светило словно через неохватные черные очки. Люди снова перестали ее интересовать, даже собственная дочь была неузнаваема, мечтательность ее выглядела теперь глупостью, а рассеянная созерцательность – ленью. Правда, когда выдали школьные аттестаты – против ожиданий в перечне отметок Анушик оказалась всего одна тройка – Регина сняла с пальца кольцо с полукаратным бриллиантом и протянула ошеломленной щедрым даром дочери, но в душе ее мало что шевельнулось. И хотя она все же ощутила радостное чувство – не тогда, а позже, ночью – радость эта показалась ей вроде бы не своей, а чужой, да она и была чужой, отраженной, ибо после долгого перерыва ей, наконец, приснилось то, главное сновидение: фиолетовое море с его пьянящей водой, и теплый мягкий песок, и островок за протокой, и маленький белый домик, куда много дней назад принес ее на руках Дереник, и сам Дереник. Улыбчивый, счастливый, он сразу заговорил об Анушик, он говорил только об Анушик, так что Регина даже заревновала, ей живо вспомнилась бесконечная череда вечером, проведенных врозь, голоса, долетавшие до нее, в добровольном своем уединении листавшей за письменным столом в спальне очередной ученый трактат, дура, дура!.. Дереник уже знал, но требовал подробностей, жадно выспрашивал об оценках, о предметах, о планах на будущее. Как он радовался, как раскатисто смеялся, а потом предложил отметить событие, принес вина в странном, похожем на чайник, стеклянном кувшине, и Регина выпила целых полстакана. Вино было сладкое, как варенье, пахло то ли клубникой, то ли ананасами, от него у Регины резко закружилась голова, она вроде даже потеряла сознание и, когда очнулась, в смысле проснулась, утром дома, голова продолжала кружиться, и вкус клубники или ананасов нежно щекотал язык. Ей не хотелось идти на работу, но она пошла и механически отбыла рабочий день, потом автоматически жевала, разговаривала, смотрела телевизор, а сама ждала, когда кончится ее краткая ссылка в состояние бодрствования, и можно будет сбежать в сон, на островок в теплом море, где ее ждет Дереник – сегодня она была уверена, что так и будет, и предчувствие не обмануло ее. И снова было легкое, как полет, парение в аметистовой воде, и сильные руки, поднявшие ее в воздух высоко и красиво, как в балете, и расстеленная на полу в домике пушистая шкура неведомого зверя, и любовь, и наслаждение. Но проснувшись, Регина заплакала от бессилия и досады, ибо сон, в волнах которого она нежилась, как в водах моря, обманул ее. Не беззвучный, но бессловесный, он был как немое кино или балет, совершенный, как параджановский «Цвет граната», но в той же степени лишенный диалога. А ей так хотелось поговорить! О чем? Обо всем. О пустяках, быть может. Хотя кто знает, что в этой нелепой, нелогичной жизни пустяк, а что наиважнейшее? Хотелось, к примеру, выспросить, как он в действительности относился к матери, с которой не ссорился и раза в год, а жил в полном, на первый взгляд, согласии, в ответ на совершенно, по мнению Регины, неуместные реплики и если не глуповатые, то простоватые определенно замечания которой только слегка морщился, но советам не следовал никогда, не отвергая, однако, их публично, а словно осторожно обходя, как обходят случайно попавшие на дорогу посторонние предметы. Или к становившейся все монументальнее сестре, на днях навестившей мать в джинсовой юбке, почти лопавшейся на туго обтянутой необъятной заднице, и какой-то немыслимой майке, разукрашенной поддельными монетами и бубенчиками, при каждом шаге позвякивавшими и побрякивавшими на широкой, как теннисный корт, груди, словно на шее у пощипывающей на лугу травку коровы – она и жевала, как корова, непрестанно двигая челюстями и энергично перекатывая во рту неизменную американскую жвачку. А к Анушик? Рассеянность дочери, ощущение постоянного ее пребывания в своем, изолированном от материнского, мире смущали Регину, но определенного отношения к этой неконтакности так и не сложилось, она не могла решить, пытаться ли ей вторгнуться в чужое пространство или принять его, как данность. Хотелось ли ей переложить бремя решения на другого? Ее мучила потребность знать, как отнесся бы Дереник к «хождению на площадь» – хождению не только Анушик, но и всенародному, как он вообще отнесся бы к площади как таковой, как символу, площади, олицетворявшей процесс пробуждения нации независимо от того, был ли вход на ее окольцованные сквером несколько тысяч квадратных метров свободен или перегорожен танками, происходило там какое-либо действо или нет, как отнесся бы он к самому этому процессу пробуждения нации, столь же бурно и поглощенно, как другие, или спокойно, как она. И странно, ее трезвый ум не утратил способности к анализу, в сущности, она сохраняла понимание того, что новый Дереник, обнимавший ее так, как никогда не умел прежний, всего лишь сновидение, конструкция, созданная ее воображением, эхо, способное только повторять, или зеркало, единственно умевшее отражать ее воспоминания, ее желания, ее знание и незнание, ее самое. Но понимание это удивительным образом уживалось с неистовой надеждой на ошибку, на нечто, находящееся за пределами этого понимания, на чудо, наконец. Но чуда не случалось. Еще раз повторилось немое кино или балет, еще и еще, всего трижды, это Регина помнила точно, потом на несколько дней в сны вторгся город башенок, дополненный одной, зацепившей ее внимание деталью – нечаянно, а может, и преднамеренно, движимая неким подсознательным импульсом, она задержалась на пару мгновений на помосте, с которого неизменно начиналось ее путешествие в город, осмотрелась, и ей показалось, что далеко за строениями блеснула на солнце тоненькая фиолетовая полосочка, то ли море, то ли обращенная в море игрой ее тоскующего воображения облачная гряда или просто лиловеющая от отдаленности равнина.