Адель Хаиров - Играй, не знай печали

Утром ночных гостей и след простыл, только чешуя на траве да мокрая сеть на заборе говорили, что это был не сон.

Как-то в разгар лета мы вернулись в город посреди ночи. Не помню, почему так припозднились, кажется, ждали машину. Я вошёл во двор и не узнал его. Это была чаша, наполненная до краёв пряным запахом конопли, которая вымахала с человеческий рост. Чаша дрожала от сверчков. На втором этаже купеческого дома горел абажур, казалось, он плыл по ночному дворику и его, подпрыгнув, можно поймать, как мяч.

Я трогал ладонью бревенчатые стены, и они были тёплыми. Дом был живым. Летом он пах иначе, нежели зимой. Дерево за день пропитывалось солнцем и ночью слезилось смолой. В комнатах дышалось легко…

Вспомнилось, как в 1970 году мы с мамой поехали к морю. Поезд «Казань – Адлер» пришёл на станцию Лоо глубокой ночью. Мы, сверяясь с бумажкой и спрашивая редких прохожих, нашли тот дом, где должны были жить (1 рубль за топчан в комнатушке с оконцем под потолком). Не решаясь будить хозяев, тихо расположились в беседке до утра. Она была вся увита виноградом. Нас тотчас окружили сотни светлячков. Они медленно передвигались, как будто ползали по воздуху. Некоторые приближались к лицу и с любопытством освещали его.

Весь сад был погружён во тьму, и только в беседке творилось невероятное. На рассвете сказочная беседка превратилась в обычный навес из ржавого железа.

Перед отъездом я налил море в баночку из-под витаминов и привёз в Казань. Соседка Маша с дочкой Валей рассматривали её на свет и пробовали море на язык. Море для них было загадкой. Что это? Какое оно?

В тот год все казанские девушки распевали песни из музыкального телефильма «Песни моря» с Натальей Фатеевой и румынским актёром Даном Спэтару. На море мечтала поехать каждая советская семья. Но у тёти Маши сильно пил муж – дядя Володя. Два раза в месяц, в день аванса и получки, в нашем чешском серванте от страха дрожала вся посуда – это за стенкой дядя Володя бегал за тётей Машей. В это время Валя сидела у нас, сжавшись в комочек, и делала уроки.

Во сне я открыл входную дверь в свой дом на улице Тихомирнова. Ощутил её вес и вспомнил запах в сенях – сладковатый, пыльный. На деревянных ступеньках всегда были кляксы от коромысла, и ступени попискивали, как котята. Вошёл в свою квартиру, а там стол накрыт. Бабушка гремит на кухне кастрюльками. Окошко распахнуто в сад. Шторка бултыхается. Солнце, пропущенное сквозь осенние листья, наполнило мой сон. Вдруг яблоня с шумом осыпалась и золотые шарики запрыгали по земле, освещая сад снизу. Я зажмурился!

Помню, когда я пошёл в первый класс, мама принесла домой томик Пушкина в истёртом кожаном переплёте. Я листал, разглядывая гравюры под пергаментом.

И вдруг увидел своё имя. Потрясённый, прочёл по слогам: «Играй, Адель, не знай печали…». Надо же, сам Пушкин ко мне обращался! Если мама сердилась: «Хватит играть, садись делать уроки», то Александр Сергеевич, наоборот, разрешал. Во дела! С возрастом строчка эта обрела более глубокий смысл – «делай всё весело, играючи. Живи радостно!» Таково было напутствие Поэта…

Я вышел во двор, на крыльце лежали огненные кленовые листья, припорошенные снежком. Осторожно спустился по скользкой лестнице, обходя эти тарелочки с пломбиром. Но раза два всё же оступился. Они хрустнули. Было жаль такой красоты!

Я пробирался сквозь ломкий стеклянный воздух. Женщина с авоськой, в которой звякали сосульки пустых молочных бутылок, не могла открыть ворота на улицу. Я стал помогать плечом, но силёнок было маловато. Ворота сковало льдом. Вылезали через дыру в заборе.

Все надеялись, что это ещё не зима, что это баловство и снег растает под осенним солнышком, но ночью ударили морозы покрепче, как будто бы декабрь заглянул в гости к октябрю и решил остаться. Утром меня ждали на пороге новенькие зимние ботинки на толстой рифлёной подошве и в каждом из них лежало по конфете «Мишка на Севере».

Я догадался, что это папа ночью вернулся из командировки в Москву. Он ещё крепко спал, и все говорили шёпотом.

Подкова местами отшлифовалась до блеска и скользила по грязи, как лысая автомобильная резина. Усталая лошадь сбросила её с ноги и пошла дальше, прихрамывая. Подобрав подкову на обочине, я размечтался, представив себе играющие на солнце мускулы чёрного аргамака, который жевал ромашки. Лепестки залепили ему губы. Скинув железо с копыт, он рванул в степь вместе с майским ветром. Имя появилось сразу – Тамерлан!

Помню, как ранним утром по пятикилометровой дамбе у деревни Отары, которую возвели близ Казани от большой воды с Волги, шли-тянулись бесконечные подводы – скрипя колёсами, бренча бубенчиками под дугой, стуча пустыми вёдрами, прикреплёнными к облучку. Лошадки, как хохлушки, были украшены разноцветными лентами, в гриву вплетены полевые цветы, чёлки кокетливо подстрижены. Оглобли и дуги свежевыкрашены, в телегу на сено брошено старое лоскутное одеяло. Баянисты, разминая пальцы, пробегались туда-сюда по гладким кнопочкам, похожим на таблетки, громко зевали, и заодно с ними раскрывали свои алые рты немецкие аккордеоны. Татары в телегах шумели, приодетые к празднику. Белые пятна рубах, бликуя, мялись снежными комьями, вышитые золотым гарусом тёмно-зелёные распахнутые жилетки топорщились на ветру, как жёсткие крылья июньских жуков. Скуластые, жилистые, уже закопчённые с мая месяца лица светились в предвкушении байрама [5] Байрам (тат.) – праздник. .

Тюркская узкоглазость – следствие палящего солнца, степной пыли, знойного ветродуя со стеклянным песком или февральского со льдом, а ещё хитрой ухмылки, которая стягивала морщинками виски. По таким открытым лицам, как по школьным тетрадкам, легко читается вся монотонная жизнь сельчанина с единственным путешествием – в армию. О службе в отдалённом гарнизоне, о том, как особенно изощрённо мучил татарина-солдата свой же татарин-сержант, в сотый раз, пыхтя папироской, пересказывали на завалинке, смакуя подробности. Вот это было событие!..

С шести до девяти утра скрипели телеги, съезжаясь к Берёзовой роще у озера Дальний Кабан, где в июне устраивали городской Сабантуй. Под дамбой стояла наша дача – голубой домик, окружённый смородиной и малиной. Было мне тогда лет шесть. У дороги, за забором, мелко шумели раскосыми листочками старые ивы, и в проёме деревьев, как на сцене, ехал и шёл, приплясывая, весёлый народ. Я выносил складной рыболовный стульчик и смотрел на неизвестных мне деревенских татар, которые съезжались к городу. Пёстрая звенящая лента из нарядных телег тянулась и час, и полтора…