Калле Каспер - Буриданы. Европа

Но против природы были бессильны даже представители древнейшего народа, они вдруг тоже почувствовали усталость и стали зевать, закончилось все не очень громким грохотом, когда ссыпали в коробку коней и прочие фигуры, некоторое время парни еще мешкали, ходили мыться, раздевались и залезали на свои койки, потом настала тишина. Эрвин полежал еще немного, размышляя о том, что ведь и Карлуша Маркс, в созданном по руководству которого государстве ему приходилось бежать от КГБ, был евреем, потом зевнул и он и потушил лампочку.

В Харькове шахматисты пожелали Эрвину счастливого пути и сошли с поезда, их места заняли три молодые женщины, сотрудницы музея из Таганрога, ехавшие домой со всесоюзной коровинской конференции. «Коровин ведь эмигрант, как это ему оказали такую честь?» – притворно удивился Эрвин. Женщины сначала смутились, а потом объяснили, что, хотя Коровин и прожил последние годы в Париже, в душе он остался русским человеком, так и не привык к загранице и мечтал вернуться на родину. Раньше, признали они, он действительно был немного как бы в опале, но не столько из-за эмиграции, сколь из-за того, что был импрессионистом. «Вы же знаете, у нас какое-то время была гегемония соцреализма, но теперь это в прошлом, вот и мы недавно принесли из подвала одного Коровина и повесили на стену.» – «Что вы говорите, разве в вашем музее есть работы Коровина?» – продолжил притворяться удивленным Эрвин, и женщины с гордостью заявили, что да, есть, и не только Коровина, но и Серова, Верещагина и даже Айвазовского, и вообще, не стоит недооценивать таганрогский музей, который был основан уже в конце прошлого века. – «А работы Врубеля у вас есть?» – подначивал Эрвин. Ему нравилось потрясать женский пол своей эрудицией, вернее, это у него получалось само собой, даже в тех областях, где он не был профессионалом, как, впрочем, и в живописи, входившей в их семье в сферу компетенции брата Германа; однако, Врубель Эрвину всегда импонировал, он наследовал любовь к нему от мамы, которая часто жалела, что издание собрания сочинений Лермонтова с иллюстрациями Врубеля из-за войны и революции осталось незавершенным. Женщины смущенно признали, что Врубеля у них нет, но зато они недавно получили из Русского музея картину Кустодиева. «А, толстушки с базара и декольтированные красавицы с ярмарки!» – продолжил Эрвин забавляться, и девушки из Таганрога, как и многие до них, очарованные его знаниями, дабы завоевать его расположение, открыли свои чемоданы и продемонстрировали каталог конференции, где была и репродукция принадлежавшего их музею коровинского полотна «На веранде», правда, в черно-белом варианте. «Мы послали им цветное фото, но вы же знаете, наши типографии еще недостаточно хороши, у них не получилось», – оправдывались они, и, чтобы у Эрвина создалось более четкое представление, стали наперебой описывать, какими именно красками художник пользовался – в основном, сиреневых тонов. «А знаете, кто позировал для этих двух девичьих фигур на веранде? Дочери Шаляпина!» – выбросили они, наконец, козырной туз, но тут Эрвину удалось их совсем уже шокировать, стыдливо признавшись, что Шаляпина он, увы, вживую не видел и не слышал, поскольку был до революции еще совсем малышом, а вот его мама, папа и старшие брат с сестрой часто ходили в Большой театр и хорошо певца помнят. «Кстати, а как вам нравится Пинца?» – поинтересовался он затем. Женщины обменялись недоуменными взглядами, и Эрвину пришлось объяснить, кто это такой, добавив свою оценку: «Возможно, голос у Пинцы не такой мощный, как у Шаляпина, но по вокальному мастерству он заметно выше.» Вот этому таганрогские барышни уже никак поверить не могли, от столь ужасной мысли, что кто-то может петь лучше великого русского баса, у них даже подозрительно затрепетали веки, но вступить в спор с Эрвином они все же не решились и умолкли. «Слушали бы вы Пинцу в роли Пагано!» – вздохнул Эрвин, тут же понял и сам, что переборщил, и быстро признался, что его впечатления, в сущности, тоже ограничиваются радиотрансляциями. Это немного успокоило девушек, они спросили, кто такой Пагано, и все кончилось тем, что Эрвину пришлось пересказать сюжет «Ломбардцев», над которым они все вместе изрядно посмеялись. После того, как они еще немного посочувствовали Коровину, как театральному художнику, декорации которого сгорели на складе, или, как выразились женщины, «в депо», во время пожара в Большом театре, Эрвин понял, что устал, извинился и раскрыл купленный на московском вокзале «Огонек». Он попытался сосредоточиться на статье о проходивших в Риме олимпийских играх, но не смог, окруженный сразу тремя молодыми женщинами, только одна из которых носила обручальное кольцо, он все время ощущал те особые мягкость и нежность, которые излучают только русские женщины и с которыми и он в своей жизни уже имел счастье сталкиваться.

Осторожно, дабы не развеять флюиды, перевернув страницу, он попал на материал о Заре Долухановой и немедленно вспомнил, как они с Тамарой ходили на ее концерт, это было в самом начале их брачной жизни, когда еще ничто, или, по крайней мере, почти ничто не омрачало их отношений. По дороге домой Тамара вдруг запела, мелодия показалась Эрвину знакомой, это была «Лили Марлен», после «Каста Дивы» такое показалось ему почти кощунством, но он добросовестно дослушал исполнение до конца, похвалил жену и спросил, не хочет ли та пойти в женский хор развивать свои вокальные способности. Тамаре понравилась эта идея, некоторое время она действительно ходила на репетиции какого-то хора, но это ей быстро надоело – к тому же вскоре после этого родился Тимо… Воспоминания бурлили, как горная река, и лицо Эрвина, наверно, было очень серьезным и сосредоточенным, потому попутчицы не стали его беспокоить и одна за другой ходили переодеваться в туалет; возможно, конечно, что они просто не хотели тревожить инвалида. Вернувшись, они стали шарить в своих сумках, пошурчали какими-то бумажками, и затем одна из них, кареглазая Оля, пригласила его попить с ними «чайку». Столик купе был накрыт настолько богато, насколько это возможно в условиях поезда, крупные помидоры лежали рядом с ломтиками сыра, желтыми как луна, особенно аппетитно пах белый хлеб, наличествовал и десерт в виде золотистого зрелого винограда и домашнего варенья из яблок и рябины. Эрвин извинился, взял костыли и отправился мыть руки, а женщины деликатно сделали вид, что не замечают его увечья. Так же деликатно они вели себя в течение ужина, Оля поинтересовалась, куда попутчик направляется, и Эрвин наврал, глазом не моргнув, что в Сочи, отдыхать. «Зачем вам Сочи, в Таганроге намного лучше!» – стали усердно агитировать его девушки. «В Сочи много народу, а у нас тихо, вы представить себе не можете, какие в нашем городе замечательные аллеи, а Азовское море ничем не хуже Черного, и потом у нас есть еще дом-музей Чехова, вы же знаете, Таганрог – это родной город Чехова, а кто родился в Сочи?» – смеялись они, и Эрвин даже слегка заколебался, особенно, когда Оля, посмотрев на него, неожиданно покраснела, но тут он вспомнил, как давеча у Майора, как последний болван, вообразил, что Светлана в него влюблена, и отбросил эту очередную иллюзию. «Сейчас не могу, но когда-нибудь приеду с удовольствием», – обещал он девушкам. Девушки некоторое время притворялись, что очень жалеют об этом, но потом смирились с непоколебимостью Эрвина и подарили ему на прощание буклет их музея. «Тут и адрес есть, мы на улице Свердлова, это в самом центре, найдете легко», – объяснили они, посмотрели на часы, заохали («У нас тут пересадка!») и стали собираться. Эрвин умолк и молчал до остановки поезда. «Значит, мы вас ждем!» – пропели девушки от двери купе и поспешили к выходу, растроганный Эрвин хотел помахать им на прощание рукой, приоткрыл занавеску, но металлический прут, ее удерживавший, выскочил из крепления и шлепнулся на стол, пришлось водворять его на место, и когда он ликвидировал беспорядок, перрон уже опустел. Тут двинулся и поезд, на этой станции стояли только минуту, а новых попутчиков не появилось.