Калле Каспер - Буриданы. Европа

– Неужели ты ничего лучшего для перевода не нашел? – фыркнул он.

– Посоветуй, что.

– Ну я не знаю…

Было видно, что Латинист напряженно думает, но ничего придумать не может, он был достаточно умен, чтобы понимать, что те книги, которые он считает достойными перевода, никогда не получат одобрения Комитета по издательству.

– Для собственного удовольствия я перевел несколько стихотворений из «Живаго», – добавил Эрвин стыдливо.

Романа он не читал, но Лидия достала откуда-то часть стихов, в самиздатовском виде, и дала на пару дней Эрвину, а он переписал их от руки в тетрадь.

– Ну, они, вообще-то говоря, лучшее в этом романе, – буркнул Латинист, закатил глаза и стал читать:

– Мело, мело по всей земле, во все пределы…

– Свеча горела на столе, свеча горела, – подхватил Эрвин.

Сеанс лирики был прерван автобусом Львовского автозавода, который, распространяя жуткую бензиновую вонь, подкатил к остановке. Передняя дверь оказалась прямо перед ними, наверно, Латинист именно на это и рассчитывал, но толку от этого было мало, поскольку водитель открыл только заднюю, вызвав тем самым заметную толкотню в очереди.

– Шарахни костылем, – посоветовал Латинист.

Шарахать Эрвин не стал, но слегка по двери действительно постучал и отнюдь не безрезультатно. Увы, задержка нарушила планы Латиниста, когда они вскарабкались в автобус, места для инвалидов были уже заняты двумя молокососами.

– А ну марш отсюда, вы что, не видите ветерана Великой Отечественной! – рявкнул Латинист, показывая на костыли Эрвина.

Молокососы смерили Эрвина скептическими взглядами, потом один наклонился к уху другого и что-то шепнул, тот в ответ громко заржал.

– Да как вы смеете насмехаться над кавалером ордена Красной звезды и медали «За отвагу»? – разгневался Латинист. – Если бы не он, вы сейчас чистили бы фрицам сапоги и если б делали это недостаточно аккуратно, получали бы пинок сами знаете куда!

Что на молокососов, в итоге, подействовало, награды, сапоги или громкий голос Латиниста, определить было трудно, но места они освободили. Латинист подтолкнул Эрвина на сидение под окном, сам повалился на соседнее, некоторое время еще задыхался, изображая угасающее волнение, а потом сказал тихо:

– С ними иначе нельзя.

– Как ты думаешь, что он шепнул приятелю? – спросил Эрвин в ответ.

Латинист захихикал.

– Наверно, поинтересовался, на какой стороне дядюшка воевал, – предположил он, потом потрогал пальцем драповое пальто Эрвина, покосился на его шляпу и белый шелковый шарф и заметил: – А и верно, снимешь очки – вылитый Риббентроп.

– В Москве на вокзале ко мне подошел какой-то незнакомец, который принял меня за Василия Гроссмана, – улыбнулся Эрвин.

Ехать пришлось долго, Эрвин пытался смотреть по сторонам, но улицы были освещены плохо и единственное, что он разглядел, это обилие парков и аллей, что его удивило, ибо по рассказам отца Ростов был полон пыли и совершенно лишен тени. Он сказал об этом Латинисту.

– Да, я тоже в пятьдесят третьем, когда вышел из вагона, не узнал города, – согласился тот. – Накатило ощущение полного абсурда: стоишь на углу, который хорошо помнишь, а дома вокруг совсем другие. Только потом я понял, в чем дело – промежуточную фазу, руин, я ведь пропустил. – Он промолчал немного и добавил: – Мы с тобой вообще многого не увидели.

Да, подумал Эрвин, парадоксально, но факт – они, промучавшиеся всю войну в лагере, благодаря этому избавились от бомбежек и стрельбы, свиста катюш и гудения юнкерсов, оккупации и эвакуации, фронта и тыла, партизанской войны и других, немецких, лагерей, им не пришлось стоять с карточками в очереди за хлебом и прятаться от мобилизации в лесу, словом, их опыт в корне отличался от опыта других советских людей, которые воевали, рисковали жизнью и добрались до Берлина. История, в каком-то смысле, прошла мимо них.

Наконец, они доехали до «тупика Ленина», как сказал Латинист – на самом деле, у переулка было другое название, но отходил он действительно от аллеи Ленина. И тут тоже росли деревья, скрадывая своими пышными кронами скудный свет фонарей, падавший на асфальт разрозненными желтыми пятнами. В промежутке потемнее Эрвин даже споткнулся и чуть было не упал.

– Осторожно, разобьешь морду, ростовские девушки от тебя отвернутся!

– Вряд ли я и в таком виде их заинтересую, – заметил Эрвин меланхолично.

Латинист вдруг стал темпераментным, то есть, темпераментным он был всегда, но таким бешеным Эрвин видел его нечасто.

– Ты, чертов оболтус, прыгаешь как козел, и еще хнычешь?! Когда ты меня по телефону предупредил, что превратился в калеку, я подумал, где, черт побери, мне машину достать, чтобы привезти с вокзала домой этого безногого и безрукого? Наши ростовские инвалиды заорали бы от счастья, если бы у них был такой шикарный протез, в основном, у всех только костыли. А что мне говорить, я за свою жизнь и двух шагов прямо не сделал! И, несмотря на это, у меня баб навалом, выбираю, у кого душа тоньше и тело пышнее. Мне бы твою внешность, я ниже секретарши горкома комсомола вообще никого в кровать не пустил бы…

Конец этого длинного и огнедышащего монолога был ознаменован двумя примечательными событиями, во-первых, Эрвина охватил мучительный стыд за свое нытье, и, во-вторых, они дошли до дома Латиниста.

Квартира была пуста, как объяснил Латинист, его новая любовница работает в скорой помощи и должна явиться только утром, после ночного дежурства, если вообще явится – это, сказал он, зависит от того, отправится ее муж в командировку или нет. А, может, и нет никакой любовницы, подумал Эрвин, он никак не мог воспринять всерьез браваду Латиниста, тот, ко всему прочему, стал утверждать, что «тупой рогоносец» работает по партийной линии в «Россельмаше»; но, немного осмотревшись в кабинете, куда хозяин его привел, нашел, что царившие там относительные чистота и порядок не соответствовали менталитету холостяка, книги не лежали кипами на полу, а аккуратными рядами стояли на полках, покрывавших все стены от пола до потолка, и даже с настольной лампы с зеленым абажуром была стерта пыль.

– По сравнению с лагерем довольно просторно, не правда ли? – спросил Латинист.

Латинист остался в живых благодаря знанию латыни, когда в лагере стали искать замену вышедшему на волю фельдшеру, он представился, как закончивший четыре курса медицинского факультета молодой полуспециалист, и, в качестве доказательства, перечислил уйму латинских терминов. Впоследствии начальник медпункта, конечно, понял, что имеет дело с самозванцем, но прогонять его не стал, пощадил, несмотря на то, что Латинист был чрезвычайно неуклюж, еще более неуклюж, чем Эрвин, и его перевязки напоминали скорее птичьи гнезда.