Калле Каспер - Буриданы. Европа

– Извините, пожалуйста! – обратился он к прохожей постарше.

Это была седовласая женщина, она несла по туго набитой продуктами авоське в каждой руке, и Эрвину сразу стало неловко, что он задержал женщину с такой тяжелой ношей.

– Да, я вас слушаю! – ответила женщина приветливо.

Эта приветливость, которую можно было назвать и любезностью, была одной из причин, по которой Эрвин не жалел, что попал в лагерь. До того он привык к иного рода, внешней, холодной вежливости, присущей эстонским продавцам, официантам и прочему подобному народу, главная задача которого выманить у тебя денежки. На самом деле, ничего большего от них нельзя было и требовать – на что еще способен человек, вынужденный за день вежливо обращаться к сотням людей – вопрос был в другом, в том, что на его родине и те, кто по своему образованию и общественному положению должен был быть любезным и сердечным, таковым отнюдь не был, наоборот, больших хамов, чем эстонская интеллигенция, не только юристы, но и, к примеру, писатели и журналисты, Эрвин не знал – они не здоровались со знакомыми, не предлагали гостю, зашедшему к ним в бюро или редакцию, даже присесть, не говоря о чашке кофе, и обращались ко всем подряд на «ты», даже к тем, кто был намного старше. Не зря хорошие отношения у него сложились с коллегами из евреев и немцев, они были намного воспитаннее эстонцев.

– Будьте добры, не могли бы вы подсказать, где находится Большой бульвар?

– Большой бульвар?

Женщина, казалось, удивилась всерьез. Поскольку ее руки были заняты, она не могла показать дорогу жестом, но она обрисовала головой весьма выразительный круг и сказала:

– Да вот же он…

Эрвин тоже был удивлен.

– Вы хотите сказать, что улица Энгельса и есть…

Тут он заметил, что женщина испугалась. Наверно, до нее только сейчас дошло, что вопрос о дореволюционном названии улицы может быть и провокацией, в любом случае, ее радушная открытость пропала, и она замкнулась.

– Ну да, раньше тут был Большой бульвар, – ответила она словно нехотя и поспешно зашагала дальше, оставив Эрвина с глазу на глаз с его родной улицей.

Страх, подумал он, провожая взглядом женщину, страх гложет всех, кто жил в эпоху злобного грузина. Приехав в простодушную Россию, тот привез с собой восточные коварство и жестокость, а поскольку достиг в этой стране невообразимых высот, то смог продемонстрировать эти качества в полной мере. Уже семь лет, как он сдох, а его тень все еще нависала над страной, сковывая людей даже в столь безобидных ситуациях, как нынешняя.

Затем его мысли вернулись к реальности. Ну и в каком же доме жили родители, спросил он себя, с интересом и словно новым взглядом рассматривая окружающее. Конечно, было весьма вероятно, что и этот дом разбомбили в войну – ну а если нет? Будь сейчас рядом Герман, он сумел бы хотя бы определить, в каком десятилетии построено то или другое здание, но брат был далеко, рисовал в своем шале генеральный план очередного шахтерского поселка или колхозного центра и ублажал костями, оставшимися от жаркого, съеденного в день рождения, своего верного Барбоса, архитектурных знаний Эрвина же было недостаточно, чтобы провести подобный анализ. Вот, например, тот высокий каменный дом с толстыми стенами, из какого он времени, из десятых, тридцатых или пятидесятых годов? Интуиция подсказывала, что из тридцатых, но она могла и подвести. С любопытством он подошел ближе, постепенно, по мере того, как ряд за рядом показывались одинаковые пыльные окна без тюлевых занавесок, убеждаясь, что дом этот не жилой, а принадлежит какому-то государственному учреждению – но какому? Не найдя у первой двери вывески, Эрвин начал отталкиваться костылями посильнее и скоро добрался до второй, рядом с которой виднелась малоприметная каменная плита.

«Комитет государственной безопасности СССР, отделение Ростовской области», прочел он надпись, сделанную строгими, не какими-нибудь вычурными буквами – да и что тут было украшать, разве не дела украшали КГБ, он же НКВД, он же ГПУ и ЧК лучше всякой виньетки или орнамента. О возрасте дома это, правда, ничего не говорило – если на Лубянке раньше могла находиться самая обыкновенная гостиница, то почему бы и этой крыше не защищать когда-то от непогоды путешественников или даже самих ростовчан. Впрочем, вряд ли его мать согласилась бы поселиться в столь суровом, непривлекательном здании – но то, что в подвале именно этого дома лет двадцать назад пытали Латиниста, сомнений не вызывало. «Да они меня не очень сильно и били», – вспоминал Латинист в лагере, – «так, немного, вырывали ногти и совали спички в разные, в том числе, и весьма интимные места, но все, чего они достигли, это то, что если раньше у меня случались трудности с половой функцией, то, начиная с того времени, агрегат работает без помех».

Сегодня за подвальными окнами, украшенными решетками, царила тишина, криков о помощи слышно не было, если там и занимались чем-то подозрительным, то, скорее, сжигали компрометирующие документы – ибо положение КГБ стало шатким, Хрущев изрядно урезал его власть. Но хватит ли Никите пороху надолго, подумал Эрвин. Было даже удивительно, что такой «холуй», как о нем выразился Профессор, осмелился напасть на Сталина, что из того, что тот умер, ведь как он только что убедился, боялись и его бренных останков. В любом случае, Эрвин не хотел быть неблагодарным, холуй не холуй, но разве не Хрущев вернул ему жизнь? Нельзя же было называть жизнью сталинскую эпоху, это было почти то же самое, что смерть.

Чуть было не ринулся прямо в львиную пасть, подумал он и постарался как можно незаметнее убраться подальше. Задача была не самой простой, поскольку народу перед домом проходило мало, местные, конечно же, знали, что здесь купить нечего. Хладнокровно доскакав до ближайшего угла, Эрвин подождал, пока в светофоре загорится зеленый свет, пересек улицу и со вздохом облегчения растворился в толпе. Вот на этой стороне улицы магазин действительно сменялся магазином, кое-что от купеческого города, таким образом, сохранилось, хотя сами купцы и были ликвидированы вместе с фабрикантами, банкирами и прочими эксплуататорами. Продажа и покупка, правда, исчезли еще не полностью, да и деньги держали не только в чулке – но разве советский магазин имел что-либо общее с торговлей, а сберкасса с банком? Эрвин в течение долгих лет видел, как трудится его отец, как он выбирает семена, назначает цену, как он бережно хранит товар, чтобы тот не заплесневел, как считает и иногда даже рискует, делает скидки и списывает убытки, чтобы в новом году начать все заново с такой же энергией – это искусство сегодня исчезло, и именно в этом, а не в диктатуре пролетариата, крылась, по мнению Эрвина, самая примечательная особенность нового порядка – ведь «диктатура пролетариата» это только видимая часть айсберга, стахановы добывали уголь, и ангелины выращивали свиней, как делали это всегда и везде – но вот чтобы где-то когда-то была бы полностью уничтожена деловая жизнь как таковая, чтобы у людей отняли возможность торговаться, разве что на колхозном рынке, о таком Эрвин не слышал, к столь безумной идее не пришли даже Томас Мор и Кампанелла. И что теперь должны были делать те, кто родился на этот свет, имея в качестве единственного таланта деловой? Только очень немногие находили ему употребление, скажем, в чрезвычайно ответственной должности снабженца на каком-то советском предприятии, большинство же… Большинство увядало, деградировало, вымирало. Было ли это, с точки зрения истории, прогрессивным явлением? Трудный вопрос, с одной стороны, и Эрвин в молодости проклинал жадность торговцев, которым всегда мало, которые вымогали у людей их последние гроши и без зазрения совести выкидывали на свалку испорченные товары вместо того, чтобы продать их подешевле или и вовсе раздать бесплатно бедным – но, с другой стороны, добравшись до дверей универмага и проталкиваясь вместе с массой ростовчан внутрь, он отнюдь не был уверен, удастся ли ему в благородных условиях социализма купить хоть мало-мальски бреющие лезвия.