Калле Каспер - Жизнь после жизни

Таким образом, могу ответственно заявить, что у Рипсик в Эстонии было три читателя: одна профессорша по русской литературе, в чью обязанность входило быть в курсе всего, что по-русски писалось, но тем не менее, ценившая талант Рипсик, один мой старый приятель, бывший диссидент советских времен, ныне сталинист и одновременно глубоко верующий, православный человек, однако, невзирая на такую явную шизофрению, достаточно умный, чтобы тоже оценить талант Рипсик, и один доктор философии, любящий худлит во всех его проявлениях, в том числе, рипсикиных.

Вот я и поставил себе задачу – увеличить вышеуказанное число ее читателей, а поскольку в Эстонии, как мы уяснили, это возможным не представлялось, то поехал, или вернее, полетел в Петербург. И поскольку книги – штука тяжелая, то даже взял в аэропорту такси, что бы Рипсик – а она была очень экономная – на это ни сказала.

Когда мы с Рипсик вдвоем приезжали в Петербург, то останавливались у профессора Учтивого, и наоборот, когда он с женой, или, вернее, жена с ним, ибо инициатором всего неслужебного, непрофессорского, так сказать, от времяпрепровождения на даче бывшей ученицы до визита в модный ресторан, безальтернативно являлась она, так вот, когда ей приходило в голову совершить очередное путешествие в Таллин, а случалось это нередко, потому что сей город она любила даже больше, чем Хельсинки, они, естественно, жили у нас. В первый раз это произошло еще до того, как моя мама покинула белый свет, а вместе с ним и свой дом, одновременно и наш, и мы, чтобы не укладывать гостей в одну постель с нами, предоставили ее профессору с супругой в безраздельное пользование, а сами пошли ночевать к моей двоюродной сестре, благо, чтобы добраться до нее, следовало всего лишь перейти двор, войти в другой подъезд и подняться на третий этаж. Такой широкий, или вернее, «высокий» жест, видимо, произвел на Учтивых неизгладимое впечатление, потому что они стали с нами поступать точно так же – когда мы приезжали в Петербург, они уступали нам свой раскладной диван, а сами скромно уединялись в миниатюрном кабинете профессора, проводя несколько ночей на тоже раскладном, но кресле; как они на нем умещались, мне трудно представить, но умещались. Словом, это была интеллигентнейшая семья, и, пожалуй, только их интеллигентностью можно объяснить то обстоятельство, что они вот уже тридцать лет ютились в жалкой двухкомнатной квартирке на далекой окраине Ленинграда (назвать эту часть города Петербургом язык не поворачивается) и только грустно улыбались, когда я им внушал, что профессорам положено занимать хоромы на Невском, как до переворота 1917 года. Правда, сказать, что Учтивые уж совсем ничего не предпринимали, чтобы улучшить свои жилищные условия, было бы неверно, однажды они совершили весьма героическую попытку вырваться поближе к коням Клодта, для чего следовало сначала удалиться от этих же коней и вообще от Петербурга на много тысяч километров, на что они и решились: Учтивый на целых два года отправился в Корею (не северную) учить корейцев и кореянок, и даже не русской литературе (вот в чем героизм-то!), докой в которой он являлся, а просто-напросто русскому языку (!), жена же на второй год составила ему компанию, ибо дольше он оставаться один категорически отказался. Только русский читатель может понять логику такого поведения, ибо только русскому читателю известно, что где-то в далеких варварских странах профессору за преподавательскую работу платят больше, чем за лекции в родном Петербургском университете, выпускником которого является, кстати, и нынешний кесарь (нет, чтобы отблагодарить свою Alma Mater). В любом случае, Учтивый перетерпел не только труд, не соответствующий его квалификации, но и сезон дождей, однако, толку от этого в итоге оказалось мало, поскольку при возвращении супруги так долго спорили на предмет того, в каком районе обосноваться, на Васильевском острове, поближе к университету (Невский, по-прежнему, оставался недосягаемым), как желал профессор, или тут же, на окраине, но в роскошной трехкомнатной квартире чуть ли не в шестьдесят квадратных метров (что почти на половину превышало их нынешний метраж), как предпочитала жена, что за это время то ли рубль, в котором они по неопытности хранили заработанные кровью деньги, успел рухнуть (ну не могу без этого слова, наверно, оно лучше других характеризует нашу эпоху), то ли доллар сдал позиции, если они все-таки были предусмотрительны (всякое бывает), и все осталось, как есть, с той лишь разницей, что на ту часть денег, которую барат [1] товарищ (по венг.) Сорос в ходе валютных спекуляций им оставил, Учтивые в своей каморке, пышно именуемой квартирой, произвели баснословно дорогой ремонт, а на остатки (остатки – сладки, как говорила Рипсик), продолжали ездить в Таллин, где во время их отсутствия произошли кое-какие изменения: моя мать умерла, и отныне мы могли предоставить в распоряжение Учтивых нашу гостиную, что вкупе с трехразовым питанием, предлагаемым Рипсик (на самом деле называть «питанием» ее завтраки, обеды и ужины – свинство, настолько вкусно она готовила) превратило наш город в глазах Учтивых в объект вожделенный. По крайней мере, до тех пор, пока мы не купили кожаный диван. Дело в том, что основная доля жизнедеятельности Рипсик проходила на диване, так это было еще до нашей женитьбы, в Ереване, и так оно продолжалось в Таллине – покончив с домашними хлопотами, она усаживалась на него, поджимала под себя ноги и занималась или написанием нового романа, или чтением какой-то книги про историю – предмета, который она любила больше всего. А диван в гостиной стоял старенький, мятый, неудобный – но раскладной. И вот мы на какой-то распродаже увидели диван, названный кожаным, хотя vera pelle [2] настоящая кожа (по итал.) там было – кот наплакал – но сидение, все-таки соответствовало ярлыку, и, что главное – неимоверно дешевый, то есть, единственный из всех, который мы могли себе позволить. И купили. Правда, я сразу подумал, что мы поступаем подловато по отношению к Учтивым, потому что этот диван, увы, не раскладывался, но они-то приезжали к нам не чаще, чем два-три раза в год, а Рипсик сидела на диване изо дня в день, и поэтому не покупать его было еще подлее. (Вот так и втекает в мир подлость, и нет от нее спасения). Учтивые немного обиделись, но поскольку роптать было бессмысленно, смирились с новинкой, тем более, что были они люди не только интеллигентнейшие, но и, как вы, наверно уже поняли, малотребовательные (возможно, это синоним, а, возможно, и нет). И тут я не могу поступить иначе, как объявить, что наступила небольшая кульминация. Ибо раскладушка, на которой отныне пришлось спать Учтивому – жена расположилась на новом диване – тоже была ветхая, если не николаевских, то джугашвилиевских времен точно, и однажды ночью она не выдержала тяжести профессора, а был он человек хоть и невысокого роста, но плотный и весил немало, и лопнула. И что вы думаете, Учтивый нас разбудил? Попросил, чтобы мы что-то предприняли? Или обругал нас, сказав, как же так, на чем вы меня спать уложили? Ничего подобного, он полез к жене, которая и без того с трудом помещалась на диване, прижался к ней и шепнул: