Калле Каспер - Пробуждение

Все это терзало меня страшно, несколько раз я был близок к тому, чтобы выброситься из окна, оно выходило на относительно тихую улицу, по которой, однако, дважды в день проходили толпы школьников, направляющихся в близлежащую школу, и возвращающихся оттуда. Их грубые (подростки!) голоса, громкий смех раздражали меня, доводили до исступления, но выброситься я все-таки не выбросился, просто потому, что квартира находилась на втором этаже и вероятнее всего, я сломал бы ногу или позвоночник, но не убился. Теперь проблема – не школьников, а противоречивых чувств – разрешилась, срока, который я себе отвел, должно было хватить, как минимум, на обещания, может, и на сочинения, при условии, что я не буду благоденствовать на руинах своей жизни, а работать, работать и работать. И я набросился на компьютер с таким отчаянием, что он только визжал, но сопротивляться, то есть, испортиться, не смел. Я и раньше, пока Рипсик была со мной, трудился каждый день, но тогда я это делал спокойно – мы жили счастливо, и это счастье перекинулось на творчество. Да, нас недолюбливали, потому что мы всегда писали то, что думали, а думали мы иначе, чем большинство и эстонцев, и русских, и даже евреев и армян, но нас это не очень тревожило – ведь мы были хоть и одни, но вдвоем, мы всегда поддерживали друг друга и только пожимали плечами, когда кто-то в очередной раз нас не понимал; достаточно, что мы понимаем друг друга. А теперь я остался один и отчетливо почувствовал враждебность мира, в котором я не то что чужой – лишний. И зачем тогда жить? Точный срок – вот лазейка, которая спасала от отчаяния. Бесконечно страдать немыслимо, до определенной точки – возможно. Когда-то я волновался из-за каждой мелочи, переживал за судьбу Эстонии, негодовал, что мои соотечественники притесняют русских, которые им ничего плохого не сделали – если уж кого-то винить в наших несчастьях, то грузин, и то в единственном числе – а теперь это перестало меня тревожить. Притесняют, так притесняют, всегда кто-то кого-то притеснял, притесняет и будет притеснять, закон природы, нет роста без агрессии, нас ведь тоже притесняли, заставляли жить не по нашим понятиям, то насильно крестили, то сгоняли на октябрьскую демонстрацию, и что нам оставалось, подчинялись, хотя на самом деле хотели сидеть у себя на хуторе и слушать, как птички поют, мы ведь, как я писал, аграрная нация, даже Таллин, любимый город советских туристов, не мы построили, а немцы, бароны, плюс там шведы всякие, датчане, но не мы. Мы – хуторяне. Только сейчас урбанизировались, многоэтажные дома стали возводить, плохо, конечно, нет традиций, кроме деревянной архитектуры, но ныне весь мир безобразно строит, красиво не позволяют материалы, вот и мы испоганили Таллин, раньше мне это причиняло боль, а теперь я успокоился – ну что я против этого могу? От меня тут ничего не зависит. Перед смертью многие вещи перестают трогать. Лишь одно я забыть никак не мог, судьбу Европы, за нее мы с Рипсик переживали больше всего, не из-за европейцев, а, трафаретно выражаясь, творческого наследия предков. Перебьют пару миллионов, не беда, людям так и так умереть на роду написано, но если уничтожат скульптуры на площади Синьории, сровняют с землей капеллу Медичи, подожгут Уффици и Сикстинскую капеллу, разбомбят в пух и прах Венецию – это намного страшнее. Люди родятся новые, а великие произведения искусства восстановить невозможно. А если еще снесут оперные театры, предадут огню ноты – как когда-то уничтожили древние рукописи? Об этом я не переставал думать, даже будучи уверен, что сам скоро умру.

Написав «умру», я, конечно, слегка экивокствовал, ведь понятно, что так просто взять и умереть трудновато, надо к этому приложить кое-какие усилия – только вот какие? Это стало для меня вопросом вопросов, над которым я размышлял постоянно, все то время, когда не работал, не ел, не решал судоку, не читал и не слушал оперу, то есть, часик-другой в день обязательно, хотя бы перед сном. Самый щадящий вариант – газ – я отверг – хоть я и презирал своих соседей, но обрушить дом мне все-таки не хотелось. Правда, это был крепкий дом, со стеной из двойного ряда кирпичей, и, если помните, не обвалился даже тогда, когда один ряд для прокладки труб «разболгаркали» (глагол от самого популярного и самого шумного инструмента современных строителей), так что, возможно, кроме как с моей квартирой, даже при взрыве ничего не случилось бы, не говоря о том, что взрыв мог и не состояться, если соседи достаточно быстро учуют запах, но рисковать я все равно не хотел, и не только потому, что надо было хоть что-то оставить сыну, которому я доверил похоронить себя рядом с Рипсик (что представляло определенную трудность), но и потому, что так погибли бы наша библиотека, оперная коллекция, фото, картины, да и мишки. Я общался с ними, мы вместе слушали оперу – ну как я мог дать им сгореть? Основное средство во все века, снотворное, ныне продается строго по рецепту, а ходить по врачам мне не нравилось, к тому же тогда пришлось бы врать, врать и врать, а это неприятно. После Рипсик осталось какое-то количество кодеина, но достаточно ли этого? А вдруг я выживу и стану идиотом? Вешаться я точно не хотел, в этом было что-то унизительное. Так покончили с жизнью двое наших хороших знакомых, художник, чьи акварели украшали наши стены, и театральный режиссер, который как-то поставил мою пьесу. Это был лучший эстонский режиссер, и не только режиссер, но и актер, он даже Ленина сыграл так, что было интересно смотреть – наверно, из-за этой роли его и выжили из театра, не простили. Повесился он, как и жил, театрально – в парке, на дереве. Все быстро о нем забыли, ведь, по сути, его убили, а преступление надо вытеснить из памяти (сначала из театра, затем из жизни, наконец из памяти – логично) – а я помнил, насколько это был талантливый человек. Он до этого ходил лечиться к Рипсик, он был алкоголиком и с трудом выходил из запоев. Иглы ему очень понравились, он прямо воспрянул духом, но когда у тебя отбирают любимую профессию, тут уже ничего не поможет. Если бы у меня отобрали компьютер, я бы пережил, просто вытащил бы из подвала старую пишущую машинку и вернулся в прошлый век, а если бы и ее отобрали, тоже не унывал бы, достал бы ручку или карандаш, и писал бы ими, – я все равно писал черновики от руки – но вот если бы у меня отняли и ручку, и карандаш, и перо, которое я, возможно, стащил бы у первого попавшегося гуся, и, наконец, чернила, тогда бы и я покончил с собой, потому что кровью можно писать только в переносном смысле. Но что касается веревки, то, даже при том, что в смерти режиссера присутствовала не только театральность, но и некое величие, мне сия бутафория не нравилась.

Думал я и о револьвере – но его надо было еще достать. Правда, на дворе стояла уже не советская эпоха, когда из всех видов огнестрельного оружия гражданскому населению доверяли лишь охотничье ружье, из которого неудобно стреляться, хоть я и знаю случай, когда известный московский сценарист прервал подобным образом свои безнадежные боли – безнадежные в том смысле, что уже нет надежды на их прекращение, сейчас, пожалуй, можно было при большом желании купить даже противотанковую ракету, но сходить в магазин все равно пришлось бы, а там – врать, ведь спросят, для чего мне револьвер (нет, не спросят?). Вообще, оправдание у меня нашлось бы, я же жил в подвале, а решетки, если помните, с наших окон товарищество убрало, скажу: «Боюсь разбойников», – может, и поверят – но там еще какие-то справки, как мне казалось, следовало предъявить, что не состоишь на учете там-то и там-то, и тратить на это время не хотелось. К тому же, у меня совершенно отсутствуют милитаристические наклонности, с отвращением вспоминаю, как орудовал оружием (замечательный пассаж, неправда ли?) на занятиях по военной подготовке, в университете. Я попал в одну группу с двумя ярыми националистами, советскую армию они ненавидели, но университет закончить хотели, а это без военной подготовки – никак; однако если бы вы видели, с каким упоением они разбирали и собирали автомат Калашникова, для них вражеский! А мне от одного прикосновения к оружию становится мерзко на душе. Из всей военной подготовки я запомнил лишь два эпизода, но пересказывать их не буду, так как по сути своей они – постмодернистские, а это направление в литературе я люблю даже меньше, чем ружье. Хотя я понимаю, для чего сие последнее нужно, для чего вообще нужна война. Совсем не для того, чтобы убивать других! Мужчинам нужна война для того, чтобы умереть. Они не знают, что делать со своей жизнью, у них нет занятия, или оно противное, бессмысленное, как бессмысленна почти вся наша цивилизация – а поскольку покончить с собой трудно, то они и надеются, что кто-то их убьет и избавит от мучений. Но воевать я не пошел бы даже если бы было куда – не в Донбасс же? – и, единственное, на что, в смысле внешней агрессии, мог рассчитывать, это нападение на меня во время моих вечерних прогулок. Увы, жизнь в Таллине безопасна, и если кто-то и беспокоит на улице, то лишь затем, чтобы попросить прикурить – последним я начал отвечать весьма вызывающе: «Не курю и вам не советую», – но они меня все равно бить, тем более убивать не стали, наоборот, застеснявшись удалялись, что показывает, как многое в нашей жизни можно улучшить, если всегда говорить то, что ты думаешь. В советское время хватало хулиганья, но потом появились мобильные телефоны, вызвать патруль стало легче легкого, и шпана испарилась. Рипсик, боявшаяся за меня, и та очень скоро успокоилась, и если за что-то волновалась, то только за то, чтобы я не попал под колеса – мне нравилось дразнить судьбу и переходить улицу в неположенном месте. Теперь я стал еще решительнее, на зебру вступал даже тогда, когда приближающаяся машина развивала безумную скорость; но они ныне все такие законопослушные, сразу тормозят. Сам я, не в пример им, нарушал правила дорожного движения при каждом удобном случае (мне было без разницы, какой там цвет в светофоре, я что, слепой, не вижу, едет кто-нибудь или нет), чем пугал других пешеходов, добросовестно застывших на тротуаре совершенно пустой улицы.

Читать дальше