Калле Каспер - Философские новеллы

– Разумеется, нет. Это чужие письма, как я могу ими интересоваться, я же не Бенкендорф.

У. охватывает необъяснимое возбуждение, он начинает говорить банальные вещи, что, дескать, это ведь не обычные письма, это письма гения, они важны для науки, для понимания его творчества, важны, в конце концов, не лично для них, а для народа.

Профессор слушает его молча, барабанит пальцами по столу, наконец, когда пыл У. угасает и он умолкает, спрашивает:

– Вы женаты?

Нет, У. не женат.

– А невеста есть?

У. краснеет, кивает – он некоторое время назад влюбился, чувство взаимное, они стали готовиться к свадьбе.

– Вы ей письма писали? А она вам?

Да, У. писал. И она писала.

– А вам понравилось бы, если бы кто-нибудь посторонний прочитал эти послания?

У. задумывается. Конечно, в письмах немало интимного…

– Но я же не Пушкин, – отвечает он, улыбаясь.

– А какая разница? – спрашивает профессор. – Вы человек – и Пушкин человек. То, что он еще и поэт – другое дело. Да, он писал стихи. Вот их и читайте, в них все сказано.

– Но остальные его письма ведь напечатаны – много писем, – находит У. аргумент.

Профессор широко улыбается.

– Вы кого-нибудь убивали? – спрашивает он.

У. в замешательстве.

– Нет.

– Но другие, бывает, убивают, не так ли?

– Но я же не такой, как они! – вспыльчиво говорит У.

– А почему вы относительно писем хотите быть как ОНИ? Читать чужие письма – подлость.

У. не находит, что ответить, только, вставая, обиженно спрашивает, что ему теперь делать с письмами, выбросить, что ли?

Профессор объясняет, что в этом нет необходимости, так как писем уже нет, он их сжег – и, в качестве доказательства, указывает на стоящую в углу кабинета голландскую печь.

У. прощается, шатаясь, как пьяный, выходит из кабинета, из квартиры, едет в общежитие, кидается на кровать и по-детски рыдает в подушку.

Проходят годы. У. защитил кандидатскую, затем и докторскую диссертацию, теперь он сам профессор, читает лекции, однако о письмах он не забыл, нередко думает о них. Каждый раз, когда в каком-то журнале печатаются письма некоего поэта или писателя, он задается вопросом – неужели исследователи, их опубликовавшие, совершили подлость? Если да, то, значит, подлость – неотъемлемая часть мироздания. В своих лекциях он тщательно старается обойти тему личной жизни классиков, касается ее словно нехотя, в нескольких словах, и когда студенты спрашивают о любовных приключениях того или иного поэта, бодро повторяет слова профессора: «Читайте его стихи, в них все сказано!» Возможно, именно по этой причине его лекции не пользуются популярностью, он знает, что за спиной его называют «занудой» и «сухарем». Конечно, это его огорчает, как и то, что за пределами академических кругов о нем мало кто знает, и он с сожалением думает, что, если бы ему удалось опубликовать те злополучные письма, он давно бы прославился. В такие минуты бывает, что он ненавидит профессора, считает его виновным в том, что он, У., при своих недюжинных способностях, великолепной памяти, умении анализировать, хорошем слоге наконец, застрял на уровне «черного монаха». Он несколько раз, в кругу друзей, чуть было не заводит речь о своей несчастной находке, но каждый раз умолкает – он уверен, что ему не поверят, высмеют. Однажды, пьяный, он исповедуется жене (свадьба состоялась), но, заметив, что та слушает его с недоверием, как будто даже с опаской – не заболел ли мой муж, он, кажется, измотан работой, не нужен ли ему отдых? – немедленно спускает рассказ на тормозах, и, рассмеявшись, спрашивает: «Что, поверила? Видишь, из меня мог бы получится хороший прозаик, умею придумывать всякие истории».

Неожиданно приходит новость, что профессор умер. Несколько лет назад, после смерти жены, он вышел на пенсию, и У. его с тех пор не видел. Он идет на похороны, и когда подходит к дочери профессора, уже вполне взрослой, чтобы выразить ей соболезнование, та говорит, что отец завещал ему свой архив. У. поражен, после защиты диссертации он с профессором практически не общался. Его голову посещает невероятная мысль – а что, если профессор все-таки не уничтожил письма, может, они там и лежат, в его архиве, в той самой коробке, может, именно по этой причине профессор доверил архив ему?

Он принимает наследство, начинает работать. Архив немалый, в квартире У. он бы не поместился, но дочь предлагает У. приходить к ним домой, она задумала продать квартиру, но не сразу, хочет выждать какое-то время. У. соглашается и начинает в конце каждой недели ездить к профессору. Дочь угощает его чаем, печеньем, они дружески беседуют. У. замечает, что она почему-то недолюбливает отца, это вызывает в нем удивление, но и симпатию – возможно, он был прав, когда в душе осудил профессора, возможно, тот был не настолько благородным человеком, как казался?

Разгадка приходит неожиданно, после долгих поисков, на самом дне одного из ящиков, У. находит сокровенную коробку. Он возбужден, думает, что плюнет на все и, все-таки, опубликует эти письма, но, открыв коробку, обнаруживает в ней совсем другие письма, не пожелтевшие, а свежие. У. начинает читать, и скоро понимает, что это – переписка профессора со своей любовницей, известной актрисой. Ему становится понятным неодобрительное отношение дочери к отцу. Он представляет, какой шок вызовет публикация этих писем в литературном сообществе, профессор ведь слыл не только крупным специалистом, но и добрым семьянином.

Вдруг до него доходит, что это – чужие письма. Он открывает дверцу голландской печи, одно за другим, лихорадочно бросает письма внутрь, и чиркает спичкой.

Мы с Зенобией были женаты уже четыре с половиной года, когда однажды, придя вечером с работы домой, я заметил, что она чем-то встревожена.

– Что случилось? – спросил я.

Она долго увиливала от ответа, клялась, что все в порядке, но я не отставал, и, наконец, она призналась.

– Начальник стал приставать.

– Кто? Верблюд?

– Нет, босс.

Прямого начальника Зенобии, которого мы из-за его длинного, как будто клещами вытянутого, лица между собой называли Верблюдом, я бы не боялся: это был, что называется, старый хрыч, чьи ухаживания вряд ли зашли бы дальше сальных взглядов и беглых прикосновений, но босс, владелец фирмы и директор в одном лице, действительно мог представлять опасность: замкнутый, молчаливый, один из тех, о ком ты никогда не знаешь, что он на самом деле думает; я видел его только дважды, но разглядел сразу, к тому же он недавно развелся.

– Конкретно что он сделал?

– Даже не знаю, как тебе объяснить. Такие вещи женщины носом чуют.

– Лапать пробовал?

Зенобия покраснела и потупилась.

– Да, пару раз.

Это мне уж совсем не понравилось – а кому оно может нравиться? Возможно, следовало велеть Зенобии немедленно написать заявление, но время было трудное, отказаться от должности легче легкого, зато поиск новой мог поставить на грань нервного срыва, а на нас висели кредиты на квартиру и машину.