Сергей Прокопьев - Купола в солнечном просторе

– Вот мы с тобой, Алечка, и осиротели. Нет больше деда, нет нашего Егора Филипповича! Будем теперь, кровинушка ты моя дорогая, одни. Ты да я. Одни мы, Аля, остались, одни!

Рыдала в полный голос. Над гробом так не плакала. Выплакала всё в первый вечер.

Ни до, ни после подобных эмоций не проявляла. А в тот вечер то и дело прижимала к себе:

– Сиротинки мы с тобой, донюшка моя, без деда, сиротинки!

Дед умер двадцать седьмого мая. Недалеко от могилы рос большой куст черёмухи. Куста того давно нет, на его месте кого-то похоронили. А тогда куст стоял в цвету, белые гроздья сплошь усыпали ветви. Пока мужчины закапывали могилу, кто-то наломал черёмухи и положил на свежий бугорок. Никаких привозных гвоздик, роз, хризантем в их сибирском городке тогда не знали. На могилу водрузили венки из веток пихты, бумажных цветов, а в центре лежала большая охапка черёмухи.

Лето в год смерти деда стояло жарким. Это она хорошо запомнила, то и дело бегала на реку, что текла в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Никто её в этом не ограничивал, была предоставлена сама себе. Бабушка утром говорила «я по делам» и исчезала часов на пять-шесть. Огород был практически посажен, после смерти деда бабушка полностью потеряла к нему интерес. Отдаст внучке команду «прополи, полей» и всё. Сама исчезнет. Внучка наслаждалась свободой. Пропадала на речке, ходила с подружками в кино, читала книжки. В огороде что сделает, то и сделает, бабушка не проверяла. С вечера наготовит для внучки еды и на весь день завеется…

Выловила бабушку её подружка Ксения Ивановна, у той возникли стойкие подозрения о бабушкиных «делах».

– И часто бабушка так уезжает? – спросила, столкнулись они на базаре, где Алевтина Валерьевна покупала с подружками семечки. До этого Ксения Ивановна пару раз заходила к ним домой.

– Да каждый день? – беззаботно ответила внучка.

Ксения Ивановна не поленилась и поехала на кладбище, предположение подтвердилось – подруга сидела на лавочке у могилы и рыдала. Она успела обустроить место своего каждодневного присутствия, принесла откуда-то небольшую низкую лавочку, на ней сидела. Ксения Ивановна своим появлением сбила эмоциональный порыв. Бабушка промокнула глаза платком, шмыгнула носом и подвинулась на скамейке, дескать, присаживайся, подруга, коль пришла, хотя никто тебя не звал сюда. Ксения Ивановна села и вдруг тихонько запела:

Сронила колечко

Со правой руки,

Забилось сердечко

О милом дружке.

Бабушка подхватила:

Ушёл он далёко,

Ушел по весне –

Не знаю, искать где,

В какой стороне.

Спели дуэтом, на слезах пели, после чего Ксения Ивановна сменила лирико-драматический тон на сугубо назидательный:

– Авдотья Ильинична, подруга моя дорогая, и что это ты своей головой садовой думаешь? Ты в своём уме? Каждый день сюда как на работу! Ты, вообще-то, что-то соображаешь? Поднять его не поднимешь и себя изведёшь! Огород забросила, внучку забросила. Я тоже своего схоронила, думаешь, мне его не жалко? Ну ведь не яму теперь за ним лезть! Вот что ты сюда таскаешься каждый Божией день?

– Мне надо! – упрямо сказала бабушка.

– Ты думаешь, Егор похвалил бы? Внучка по боку, дом по боку! Давай-ка, подружка, прекращай убиваться! Оплакала его и будет! Живым – живое! Записки подавай, панихиду закажи, а сюда нечего таскаться изо дня в день, грех это. Сейчас заедем в церковь, подадим записки, завтра суббота, закажем панихиду. Хватит!

Той зимой бабушка собралась писать мемуары. Тетрадку в линейку Алевтина Валерьевна хранит по сей день. Икона и листочки с молитвами затерялись после смерти бабушки, тетрадь цела. На икону наткнулась случайно, что-то искала, бабушка сказала:

– В углу на печке посмотри.

Она встала на табурет и увидела большую никелированную металлическую коробку, в каких шприцы в больницах кипятили. Открыла, в ней лежала небольшая иконка и стопочка листочков, исписанных от руки бабушкиным почерком. Написано было химическим остро отточенным карандашом. Бумага старая, пожелтевшая. Много позже Алевтина Валерьевна, вспоминая ту находку, подумала: наверное, в войну писала. Это были молитвы.

– Бабушка, это что?

Бабушка отреагировала резко:

– Не трогай и никому не говори. Сейчас же обратно всё сложи и поставь на место.

Она не видела, чтобы бабушка молилась. В церковь ходила два раза в год – святить куличи и мёд. Дядя Боря привозил к Медовому спасу свежий мёд, и она святила. Доставала нарядную тёмно-синюю шерстяную («английская шерсть» – обязательно скажет) юбку, тщательно гладила её, повязывала голову красивым платком и шла в церковь.

Вдруг у бабушки появилась задумка сесть за мемуары. Попросила у внучки тетрадку. Та достала две в линейку, одну в двенадцать листов, вторую в двадцать четыре.

– Какую?

– Давай потолще, – выбрала бабушка, – жизнь длинная. Много о чём можно написать.

Образование у бабушки было всего ничего – три класса. Но дед обучил её бухгалтерскому делу. Окончила перед войной курсы, но всё одно, сама в этом признавалась, если бы не дед, ничего из неё не вышло. У Алевтины Валерьевны с математикой в школе было грустно. Дед, занимаясь с нею, часто выходил из себя, ставил бабушку в пример:

– Бабушка три класса окончила, её хоть днём, хоть ночью таблицу умножения спроси, ответит. На счётах умножение и деление, только костяшки отскакивают, делает, а ты в четвёртом классе таблицу умножения не можешь выучить. Ну в кого ты, Аля, такая-то! Учи!

Почерк у дедушки и бабушки был почти прописи. Дед вообще каллиграф, писал без орфографических ошибок. Русский у Алевтины Валерьевны был на «пять», иногда пыталась деда поставить в тупик каким-нибудь правилом (к примеру, как пишутся гор-гар, зор-зар?) в отместку за арифметику, но не получалось.

– Напишу свою автобиографию, – сказала бабушка, садясь за круглый стол вечером, – про детдом, про жизнь мою горемычную в людях, про войну, у нас в этом доме в сорок втором десять ленинградцев поселили, женщины дети, год жили. Всё опишу, Ксения Ивановна придёт, я ей прочитаю, мы с ней наревёмся. А потом четушечку раздавим, песни попоём! Хорошо нам будет!

И это «хорошо будет!» звучало мечтательно и напевно…

Раза три садилась за мемуары. В сумме написала два листа и бросила.

– Я и так Ксении Ивановне всё расскажу!

Родилась бабушка в самом начале Первой мировой войны, в сентябре 1914 года. Мать одного за другим трёх детей родила. Были у бабушки два брата, один на год старше, второй на два младше. Мать умерла от чахотки, а отца через год убила лошадь. Бабушке было пять лет, когда стала круглой сиротой. Определили всех троих в детдом. Только что Гражданская война окончилась. Голод. Бабушка рассказывала, детдомовцы ходили в город на промысел, лазили по помойкам, где хвостик морковки найдут, где кусок свёклы. Потом её дядя, материн брат, забрал из детдома. Нянчилась с его детьми, работала по людям, скот пасла. В девчонках подслушала Алевтина Валерьевна, бабушка рассказывала Ксении Ивановне, как была у неё романтическая любовь. Она в то лето пасла стадо и приглянулась молодому парню-трактористу – Васильку. Ей уж был двадцать один год, на выданье, но парня призвали в армию. Договорились, будет ждать, но дядя однажды вечером пришёл в дом с мужчиной и сказал племяннице: «Авдоха, вот тебе муж».