Сергей Прокопьев - Купола в солнечном просторе

Кого она, спрашивается, грозилась найти? Я-то слабый молитвенник. Наверное, монах или монахиня в больнице лежали.

На меня животный страх напал. Ещё и фильм про Вия вспомнил. Ни раньше, ни позже…

К женщине медсестра подошла.

– Что с вами? – спрашивает.

Нормальным голосом ответила, что зуд у неё под кожей.

Медсестра:

– Где, в каком месте?

– Везде чешется.

Всю ногу об кровать разбила, что-то с ногой у неё было. С кровати всё сбросила, матрац на полу валяется, подушка. На голой панцирной сетке лежит.

Это ещё не всё в ту памятную ночку. У них как цепная реакция. В отделении выше этажом, тоже крики начались. Слышу, дежурный врач оттуда пришёл, жалуется нашему: парень орёт.

В ту ночь практически не спал я, все молитвы, которые помнил, на десять рядов прочитал.

На следующую ночь беспокойной женщине с вечера лошадиную дозу успокоительного дали. Не материлась, но рычания прорывались. А потом её куда-то перевели.

На пятый день моего пребывания в больнице предложили мне в палату перейти, появилось место, но я отказался. В палате непременно попадётся хотя бы один из вечно недовольных – с утра до вечера хоть уши затыкай – всё плохо. И целый день будет зло бухтеть про болезни, операции, медицину никакушную, власти вороватые, чиновников хапуг. И так понятно, что об этом толочь. В предпоследний раз лежал с любителем анекдотов, исключительно похабных. Человек не с обочины, старше меня, начальник отдела на заводе. У него смартфон, по нему отыщет анекдот, похихикает в экран, потом начинает веселить палату, как-же не поделиться сокровищем.

Ещё один всю дорогу свою мать ругал. Костерит и костерит. Я не выдержал.

– Слушай, – говорю, – не стыдно, она тебя родила, а ты такая-сякая нехорошая. Позоришь сам себя. Есть заповедь Божья: чти отца и мать свою, и благо тебе будет, и долголетен будешь на земле. Не почитаешь – вот и загибаешься тут. Мать его в детстве недоглядела… Она, поди, пахала с утра до вечера тебя прокормить…

Задело за живое.

– Если такой хороший, – начал мне выговаривать, – почему сам здесь торчишь?

– Тоже, – говорю, – хватает грехов.

Все с гонором собрались. Который с матерными анекдотами, два дня дулся на меня, замечание ему сделал, и этот тоже ворчал.

Лежал ещё дед Борис. Семьдесят пять лет. Ногой маялся и всю дорогу умирал. Полежит-полежит, и начинает кладбищенскую песню: ой – умираю, ой – умираю! С полчасика постонет, отдохнёт и снова заводит шарманку – умираю. Замучил всех.

Был в отделении хирург, фамилия как у знаменитого хоккеиста – Дацук. Ражий мужчина, халат по спецзаказу – чехол для шкафа. Килограммов сто двадцать в хирурге помещалось. Красномордый, голос громоподобный… И с юмором… В палату зайдёт, как гаркнет, аж лампочка замигает:

– Больные есть?

К деду Борису однажды шагнул, навис над кроватью:

– Что болит?

Дед в простынь вжался, испуганно выдавил из себя тоненьким голоском:

– Нет, ничего не болит!

Сразу умирания улетучились. Испугался, начни жаловаться на боль в ноге, Дацук сгребёт, в операционную утащит и без наркоза отпилит конечность, не успеешь и ойкнуть.

Я возликовал – наконец-то дед Борис замолчит. Часа два тихо было в его углу, а потом снова начал умирать.

Совсем другое дело в коридоре лежать. Володя такой человек, что никакой спеси, гонора, обид, негатива. У меня нога заноет – настроение портится, а у него вообще ног нет… И не унывает… То и дело повторял: посмотрим, сказал слепой, как будет плясать безногий!

Отказался я перебираться в палату.

– Мне, – говорю, – и здесь нормально – свежий воздух, сквознячок… А в палате душно…

Лучше, думаю, с бездомными рядом, меньше грехов…

В конечном итоге меня записали в одну компанию с ними. Дескать: рожей не заразился, а мозги точно от общения с бомжами набекрень съехали. Вместе с Володей и Таней выписали. Два года назад в этой же больнице двадцать один день лечили. Тут через восемь дней завотделения подходит: всё – выписываем. Я повозмущался, он внял моим требованиям, оставил на четыре дня, потом опять забыл, что я не бездомный… У Володи с Татьяной вообще раны конкретные, казалось бы – лечить и лечить, а их на выход. Они слова в свою защиту не сказали.

Говорю заведующему отделением:

– Ладно, я домой. А Татьяна куда?

– Её болезнь в такой стадии, что в домашних условиях нормально лечится.

– Какие, – попытался втолковать ему, – у бездомной могут быть домашние условия? Её долечить надо. В полном здравии от вас выйдет – уже проще ей. Человек ведь!

– Её бездомность не в моей компетенции, – поставил точку.

Смотрю, Таня в уголке на лестнице тихо плачет. Отвернулась к окну, слёзы вытирает. Идти некуда. Дал ей денег, всё что у меня было с собой, на центр адаптации. Пусть хоть первое время там побудет.

Друг у меня Андрей, человек православный, рассказал ему про Таню. Как бы, говорю, помочь. Хочет женщина исправиться, понимает, нельзя так жить, а выбраться из болота не может – такой поддержка нужна. Вот бы в монастырь пристроить. Монахиня из неё получится или нет, тут как Бог даст, хотя бы в себя пришла в человеческой атмосфере, оттаяла от жизни непутёвой. Глядишь, побудет месяц-другой трудницей, втянется. В дореволюционных монастырях десятки лет в послушниках ходили, не все и монахами становились.

Андрей мою идею одобрил. Приехали за Татьяной в центр социальной адаптации.

По большому счёту, не увидел я адаптации в центре – гостиница, ночлежка – не более. Тоже хорошо, но это как при болезни, когда не причина лечится, а обезболивающее принимается, которое в конечном итоге тебя и прикончит.

Я-то наивно предполагал, какие-то цеха есть в центре. Той же Тане надо было не рыбку давать, а удочку. Рассказывала, одно время у какого-то сельского предпринимателя скотницей устроилась, не на ферме, при доме. Под её опекой были поросята, козочки, корова. Хорошо, говорит, было. С животными, говорит, лучше, чем с людьми. С ностальгией вспоминала. Мало кто из бездомных возвращается к настоящей жизни. Единицы могут подняться без посторонней помощи и начать зарабатывать на хлеб. Есть такие, кто, живя в центре социальной адаптации, неплохо зарабатывает. Но как – нищенствованием. За Таней приехали, стою у машины, ко мне подъезжает на коляске средних лет мужчина:

– Слушай, давай ты меня будешь днём отвозить, вечером привозить, я тебе тысячу-полторы в день давать. По рукам?

Если он вот так запросто может таксисту отвалить тысячу, сколько тогда на паперти зарабатывает или в переходе?

– Нет, – говорю, – не по рукам. У меня и без тебя грехов полно.

В центре была ещё одна памятная сценка. Стоим в холле, к нам подскакивают два пятидесятника. Володя рассказывал, пятидесятники центр плотно пасут. Более-менее трудоспособных бездомных к себе подтягивают, на свои работы привлекают. С администрацией они вась-вась – взаимовыгодное сотрудничество. Подскакивают к нам два пятидесятника, а с ними женщина, заведующая что ли. Крепкая крупная женщина с ярко-рыжими волосами и с наездом на нас: