Константин Галуза - Четыре Сергея

Холодной, солнечной осенью, под Карагандой, в пыльном городке «спутнике» Темиртау, выпивали на лавочке четверо. Люди молодые, не мятые, местные.

Невесомых стаканчиков из рук больше не выпускали, – ветер два уже унёс, пили, теперь, по двое. Пластиковый бутылёк китайской водки, держался на асфальте чужбины под своим весом ещё сам, только открыли. Первый, пустой, катил вместе с листьями ветер. С остановками катил, тоже, видимо, удивляясь: чего это тут подпрыгивает такое несуразное, инородное… Прозрачная, пластиковая бутылка и впрямь выглядела нелепо для водки: невесомая, пустяковая ёмкость какая-то… И неслась она, подпрыгивая и посвистывая, с разворотами, по безлюдной площади Гагарина, к памятнику Неизвестного солдата. Огонь у монумента не горел, газа не было. Десятиметровый бронзовый воин, с поднятым воротником шинели, был отрешён от ветра, пыли, газа, и пустого.

– Надо было в урну бросить, – озвучил один, из четверых, в тёмно-зелёном, пухлом плаще, очевидное. Он один стоял, наблюдая за скачущими перемещениями пластикового бутылька. А трое расположились на лавочке с комфортом.

– Да его так до Китая додует, – успокоил другой, белобрысый, сидящий на лавочке слишком уж прямо, в центре. Коротко остриженный, (со лбом, хоть поросят бей), в длинной, аккуратно застёгнутой под горло, коричневой кожаной куртке, с симпатичными пуговицами, похожими на тугие футбольные мячи или свежие шоколадные конфеты. Звали его Сергей, работал он на заводе, бригадиром слесарей. В прошлом бывший опорный полузащитник (не сложилось с футболом из-за травмы), и лейтенант запаса, – (не сложилось со службой из-за драки). Бригадир улыбнулся, поясняя, про пустой, шустрый бутылёк, с мелкими иероглифами производителя, и синей, короткой, кириллицей потребителя на этикетке, – обратно, на родину пошёл. Щас, – по озеру, дальше – степью.

За площадью, за молодым, советским, 70-х годов, автовокзалом, виднелось Самаркандское водохранилище. В простонародье – озеро, (тоже молодое – и ста лет нет).

– Дальше что? – поинтересовался, сидевший на лавочке с краю, похожий на весёлого цыгана, грека или кавказца, парень в расстёгнутом голубом плаще и темно-синем джинсовом пиджаке под ним, – Делать будем… Присутствующие звали его «Иса», потому что по паспорту: Сергей Иванович Исаев.

– Дальше, как договорились, Иса, – напомнил крупный, покачивающийся на прямых на ногах в плаще, со стёганным подкладом, – сколько можно…

Стоявшего, как и белобрысого звали Сергеем. Но если бывшего футболиста по фамилии Родимов, за глаза, и в глаза, и даже родители, бывало, называли дома так, как кричали ему на поле; «Родя!», то этого Сергея-коммерсанта в расстёгнутом пухлом плаще звали, как всех его собратьев, всегда и везде, на постсоветском пространстве. Начиная со двора, в школе, на тренировке, и в бизнесе: «Кореец». Ну или «Кора». В отличии от большинства своих щуплых собратьев, был он широк, крупнолиц, физически развит. Дзюдо, а после, модные, ушу, карате, кикбоксинг, эту самую физическую развитость только усилили. И, если б не был бы он, в школе, в отличии от всех присутствующих, «хорошистом», – (слово то какое, именно советское, и точно отражающее суть), то, глядишь, в спорте, у него бы чего и получилось. Это ещё как-то тренер по дзюдо, не весело спросил, а потом подметил: ты в школе как учишься? М-м, вот и тут ты у нас – «хорошист». Ни отличником, ни чемпионом, Кореец никогда не был. Только призёром и участником. В комитете комсомола был, но и комсоргом не стал. Там, тоже, удивительно не стремился, хоть сам и напросился. А товарищем он был с правильными понятиями.

Четвёртый, и третий на лавочке, с прямыми, правильными чертами лица, на голову выше всех, в чёрном кожаном плаще за восемьсот долларов, очень походил на Штирлица. Как Штирлиц на немца. Вячеслав Тихонов так улыбаться не умел от породы. А Сергей Виндергольд улыбался от природы просто и широко, как конь. Как все чистокровные русские немцы. Или немцы русские. Качался как Арнольд, пил как Вася, гулял как Донжуан, служил, как Крузенштерн, – пока не выгнали по интригам. Раздражал он многих плохо его знавших. Абсолютно не являясь эстетом, пиву предпочитал шампанское, а спортивным штанам брюки. А кроссовок у него вообще не было! При этом, в связях с интеллигенцией, замечен не был. Будучи эгоистичным снобом отличался твёрдостью убеждений. За попытку назвать его фашистом или Генрихом, с детства бил многих и не разбирая: чемпионов по боксу, вольной борьбе и экзотическому Каракульпешу. Как ему это удавалось – непонятно. Особо приёмами не владел, хотя конечно, как все физически развитые советские хлопцы ходил в своё время на плаванье, самбо, бокс, штангу, биатлон и греблю, но нигде дольше полугода не задерживался, – не увлекался. И, дрался. Н а определённом этапе драки, ему обычно удавалось зажать шею противника у себя под мышкой, а дальше, белка в колесе, по сравнению с его правой, отдыхала… Конечно он был битым. И не раз, и страшно, до чёрных глаз. «Старшиками», родственниками поверженных, дембелями в армии, различными национальными диаспорами в институте. Это не значит, что он шёл всегда напролом. Как все, он приспосабливался и так же прогибался, но всегда смирялся с чувством вины перед собственной гордостью. А гордость требовала жертв и доказательств существования. И тогда, виня себя раз за разом, переполнялся не любовью к себе, и вспыхивал как спичка. Первый зубной мост ему поставили в семнадцать лет. На деньги родителей одной кавказской группировки. Другие родители пригнали «восьмёрку» к части вместе с нотариусом. Хотели от него всегда одного: что бы он никого не посадил, и не мстил. А его уже удовлетворяло то, что ни то что, прапорщик, – (отдельная история), ни один дембель его не пнёт, а Ахемет с друзьями, больше никогда не отодвинет его разнос в институтской столовой, чтобы встать без очереди. («За восьмёрку» тогда взял деньгами, и как оклемался укатил с первой зазнобой к югу). Мстить – не мстил, если обещал. Слово держал, но говорил всегда, и всем: «Учтите – я зло помню. И вы меня помните».

Всех четверых объединяло детство, двор, школа. Интерес к друг другу и уважение. Они были разными, но помня детство и юность, признавали поведение друг друга достойным, или, главное, для себя понятным, или, оправданным. Разбежавшись после школы по разным сторонам, вузам, армиям-друзьям, лет на семь-восемь, из виду не терялись. И как-то, за год-два, вновь сошлись крепче старого. Это не значит, что их было только четверо, (на дни рождения у каждого собиралось человек пятнадцать), близкими и хорошими друзьями, каждый из них, назвал бы человек десять, но именно эта четвёрка собиралась часто, поговорить и просто выпить. Кроме того, было у них и одно, случайно, спьяну зародившееся дело, серьёзное настолько, что превратилось в тайное.