Елена Гвозденко - Дрожники. Покорение мира

– А куда народ-то подевался? – Фрол вышел перед толпой.

– Кто таков? – Брови управляющего сдвинулись так, что казалось вместо глаз два черных провала, – вы тут пререкания свои бросьте, не на северах. Здесь другие правила. Говорить только с позволения. Ясно? – Сказал и умчался. Народ не спешил расходиться, как-то робко по чужим углам. Но вот первые пошли, за ними и остальные. К вечеру все определились. Не обошлось без скандала, несколько семей не поделили самые справные дома. По поручению управляющего в Ворожиху подвезли несколько подвод с мукой, пшеном и прочими припасами на первое время.

Как и в Марфино новости разносил кривой Фрол. Да и что ему, одинокому, тулуп на гвоздь повесил – обжился. Бегал по дворам, узнавал, как устроились. Насельцы больше помалкивали, будто в себя прятались. Не нравилось место многим. В домах, будто вчера еще жили – посуда, справа всякая, сундуки с добром. В амбарах даже зерно осталось, в погребах запасы разные. Следы скотины повсюду, но не пса дворового во всей деревне.

В Марфино даже в страду вечерами у дворов собирались, отовсюду шутки, смех. А здесь будто онемели. Бродят тенями молчаливыми, засовы правят. А засовы крепкие, только сорваны, порушены.

– Кошка-то Морозовых исдохла, – рассказывал Фрол в каждом доме, – как внесли в дом, будто сбесилась. Подпрыгивала до матицы. А потом упала, и дух вон.

Только Морозовы решились привезти кошку. Старая Морозиха ни в какую без нее ехать не хотела. Говорила, что пойдет на погост, ляжет на могилку мужа и будет так лежать, пока Господь душеньку не приберет. И без Фрола мрачно в каждой избе. Не дома – в гостях. Да и хозяева не приветливы, всякий чувствовал. Даже дети притихли, по углам прятались. И чужим игрушкам не радовались.

А в семье Морозовых плач, старуха-мать в узелках роется, смертное ищет. Снохи Авдотья и Анна около нее крутятся, успокаивают. Мужья их, сыновья Морозихи, Григорий и Федор от баб сбежали, вроде как котейку схоронить, а возвращаться не торопятся. Присели у сарая, тишину слушают.

Ночь печной сажей красила в поливную чернь. Григорий и Федор и без того молчаливы, сейчас совсем онемели. Словно враз потеряли интерес и к новому месту и к новой жизни. Какое-то оцепенение сковывало члены. Надо идти в дом, а будто стреножили. Поднялся ветер, ледяным холодом пахнуло. Подумалось, что принесло привет с далекого Марфино, с земли, на которой родились, но не было на их родине такого мертвого холода, такого ветра, что забирался под кожу и разрывал ее изнутри. Какая-то шевелящаяся туча надвигалась с востока.

– Это что, братка? – разлепил губы Федор.

– Да вроде мыши летучие, хотя странные – ни шелеста, ни писка.

– Идти надо к бабам.

Но не успели братья подняться, как туча вихрем налетела, рассыпалась множеством спутанных куделей. Они цеплялись, прилипали к телам, скользили, вызывая нетерпимый зуд, опутывали, скручивали, стягивали. Кровь хлынула из множества порезов, но не успевала стекать на землю. Серые спутанные кудели втягивали плоть со свистящим звуком. В несколько мгновений от братьев и следа не осталось, а распухшие темно-серые клубы вереницей потянулись на запад.

Авдотья и Анна слышали странный свист со двора, но так и не решились выйти искать мужей.

В барских покоях темно, гулко, лишь старый дворовый Арефий дремлет у закрытых дверей барской спальни. Он настолько стар, что плохо понимает, что происходит вокруг. Его не удивляет, что вся дворня давно уже пропала, не удивляет, что некогда роскошные покои опустели, что в кухне не топят печей, а посуда опутана паутиной. Все дни и ночи проводит он в каморке на людской половине, изредка протапливая маленькую печь. Раз в несколько дней он варит себе в чугунке кашу, из круп, что находит в кладовой. Это отнимает у него последние силы, и он подолгу спит на лавке, укрывшись старым тулупом. Долгие годы в услужении стерли его память, выветрили все мысли, страх сжег чувства. Он в полусне ходит за водой к колодцу, в полусне ходит за дровами, в полусне заваривает скромный обед. Он не видит снов, лишь белесую муть, в которую изредка вторгается властный голос, заставляя его брести на половину барина, к этим дверям с облетевшей позолотой. Он не замечает жуткого холода, исходящего не от заледеневших окон и промерзших дверей, холода, который исходит от барской спальни.

Клим Захарыч тормошит старика, вытаскивает из муторного забытья.

– Очнулся Павел Александрович?

– Не знаю, батюшка, – белесые сухие губы еле шевелятся.

– Плохо службу несешь.

Управляющий еле открыл смерзшиеся двери. Совсем недавно в барскую спальню он входил в поклоне. Но на смену страху, который сгибал его спину, пришел настоящий ужас. Каждый шаг давался с трудом, но медлить нельзя, Павел Александрович должен видеть его в первые минуты своего бодрствования. А то, что он очнется именно сегодня, сомнений не было – ночью пропали первые переселенцы. Дрожники получили дань.

Еще год назад он и не слыхивал об этих дрожниках, служил себе управляющим в поместье Павла Александровича Вистунова. Барин редко наезжал, но в приезды был лют. Все казалось, нерадивы крестьяне, вороваты да ленивы, потому и доход падает. Но не успевали рученьки крестьянские за прытью барской у стола, зеленым сукном подбитого. Не успевали за лихими наездами молодого повесы в магазины, сверкающие от безделиц для обольстительниц сработанных. Лютовал барин, марал руки кровью, но крестьяне молчали, лишь сильнее страх клонил к земле. В минувшее лето забрела в их края странница, шедшая на богомолье. Остановилась у реки, перекусить, да видно что-то пригрезилось в полуденном мареве. Побежала по домам, стуча по воротам клюкой.

«Дрожники, дрожники, у вас повсюду дрожники, сгинете все», – кричала она исступлении. Ее хотели изловить, да куда там. Она так и металась, выкрикивая что-то про бесов страха, которые высасывают жизнь до последней капельки. Мол, оглянуться не успеешь, а человека-то и нет, даже памяти, что душа на земле оставляет, не остается. Ничего. Мол, беда, если кто-то с ними договор заключит, ему служить будут, а остальных не помилуют.

Старуху прогнали, но в тот же вечер слег барин. Доктора приезжали разные, даже из столицы. Привозили порошки, какие-то бутылочки с питьем и обещали скорое выздоровление. Но барин хирел. Пока в одну из ночей у него не случился приступ. Он метался по комнате, крушил мебель и с кем-то спорил. Дворовые, было, попытались войти, но побоялись. А к утру стихло. Когда вошли, барин уж остывать начал. Послали за доктором, священником, да не доехали – одного лошадь понесла, а второй и вовсе сгинул, будто и не рождался. И в тот же день младенчик Нюрки Михайловой от родимчика помер. Бабки говорили, что испугался чего-то. А за ним и сама Нюрка в тот же день будто плачем изошлась.