Ольга Ерёменко - Декорации могут меняться. Повесть о тесной связи человека и его времени

– Что? – Нина была удивлена несказанно. Валентина сидит дома под предлогом помощи матери, (правду сказать, с неё толку, что с Райки малолетней – все больше книжки читает, а по хозяйству мать управляется почти одна, да с Тамариной помощью, а сколько помощи от двенадцатилетней девчушки?) и вот, оказывается, сидя дома, ситуацией в поселке владеет лучше, чем Нина, целыми днями пропадающая среди людей то на фабрике, то в гетто, то в молодежной компании.

– Так отец его знает? – Нина не на шутку перепугалась. Вот оно что! Отец всегда ворчал против товарища Сталина, и если б мать ему рот не зажимала и вражеские речи услышал бы кто из её друзей-комсомольцев, страшно подумать, что могло бы произойти! Так это не шутки – вот оно что! У него в управе, значит, друг-приятель завелся! Вот что значили предостережения Ивана, он не свою шкуру берег, когда её от листовок отговаривал. Это он за неё боялся, зная, что отец её с распорядителем работ в управе сошелся! Кому теперь верить? У-у-у, эта Валентина! Сидит посидюха и молчит, как пень, когда такое, оказывается, происходит. А листовки вместе писали, и ошибки Валентина проверяла! Нина позвала сестру из младших:

– Тома, иди, голубонька, сюда. Будь другом, отнеси Ивану книжку. Я записку на десятую страницу положу, не потеряй.

Тамара забежала к мамочке, в сарай, сказать, что с Раечкой Маня будет сидеть, а её саму Нина зовет – и через минуту ее пальтишко уже замелькало в конце улицы.

Нина назначила свидание Ивану, Но и сама не знала зачем. Плана у нее не было, она была почти что в панике, она чувствовала себя одинокой на этом свете. Иван должен был что-нибудь сделать, решить или придумать. Она ходила по дому, перекладывала с места на место какие-то вещи. Вошла мать за каким-то своим делом, взглянула на Нинку строго, коротко приказала:

– Пол вымой. Скоро отец вернется.

Нина подумала: «Валя вымыть не могла за целый день?» Вслух не сказала, матери никто никогда не перечил. Взялась за тряпку.

Вскоре на крыльце затопали, сбивая грязь, постучали, голос отца произнес: «Проходите в дом». – «Интересно, с кем это он? Ивана на „вы“, что ли назвал?» Нина выглянула в сени – и так и замерла: в дом входил, согнувшись, чтоб не удариться о притолоку, этот «кривой» с его непонятной усмешкой, а отец уже распоряжался:

– Неси, мать, чем хата богата. У нас гости.

Нина отскочила от двери, не притворив её, чтоб не привлекать внимания. Что теперь? Тряпку бросила к порогу, ведро с водой сунула за печку, сама бросилась на чердак – отсидеться, пока этот не уйдет. Едва укрылась, как услышала, что внизу, в большой комнате, раздались голоса: глухой голос отца, хрипловатый – гостя, и приподнято- вежливый Валентины (оторвалась- таки от книжки, простое женское любопытство, видно, сильнее жажды систематических знаний!) Нина не могла слышать всего, о чем говорили внизу, доносились отдельные слова, но и их было достаточно, чтобы понять: гость пришел поразвлечься в дом, где, как ему сказали, «девичий цветник» расцветает. Вот и стаканы звякнули, отец затянул свою любимую (из польского прошлого): «Поцужеста кавалиры пшишли», – его поддержала Валентина, ничего себе концертик. И чего пришли сюда кавалеры, вернее, кавалер? А Иван уже, наверное, её ждет. И не может понять, куда она пропала. Ничего, пусть ждет. Ему никакого наказания не хватит, за то, что живой ходит по земле, а его одноклассники лежат в общей могиле – в первый день, как немцы свой порядок устанавливали, всех парней 16—20 лет, кого только отыскали, выставили на площади перед церковью, отобрали самых крепких и красивых и каждого, кто отвечал отказом на предложение сотрудничества с новой властью, на глазах у согнанного отовсюду населения показательно расстреляли. Нина и тогда, когда ей рассказывали об этом, и сейчас чуть не зарыдала в голос, но только задохнулась, задавив слезы в груди, и вытирала их, вытекающие двумя потоками из глаз.

«…на театре военных действий»

И Сергей лежит в земле… Сначала их первый пионерский вожатый, а потом первый юноша, с которым она поцеловалась. Ах, как счастливо складывалась жизнь до войны! Как красиво обещала пройти молодость! И школьный театр, и «Бесприданница», в которой они по очереди с Валентиной исполняли Ларису. Честно говоря, не совсем по очереди. Валентина была в основном составе, Нина – в подменном. Но утонченная Валентина всякий раз на генеральной репетиции или на конкурсе начинала страдать горлом – тут призывали Нинку (никогда ничем не болевшую), внешне сестры были похожи и каждая по- своему привлекательна. Только у Валентины Лариса Огудалова была фигура страдательная, жертва хищнического окружения нарождающихся в России капиталистов (Иван всегда поправлял Нину; «Не капиталистов, а капитализма», дескать, не конкретных людей, а абстрактных обстоятельств. Нина не соглашалась; «Как раз очень конкретных!») Но как бы там ни было, того требовал замысел режиссера и, по его режиссерскому (Сергея) убеждению, также и Александра Островского, автора пьесы. А Нина упрямо сообщала Ларисе черты непокорного борца. Борца за свободу от предрассудков и от денежного мешка (именно такой представлялась Нине в этой роли Марина Ладынина!) Это и принесло, кстати, победу их театральному коллективу на областном конкурсе. Вот тогда Сергей впервые взглянул, наконец, на Нинку не как на члена его комсомольской ячейки, а так как-то по-особенному нежно, и пожал ей руку, и поцеловал в лоб, вручая районную Грамоту. Боже ж ты мой, все только-только начиналось… И когда она поступила в фармацевтический техникум, Сергей тоже стал учиться в Могилеве – на заочном в педагогическом… Бывало, что они вместе ездили домой по выходным… Когда началась бомбежка, тут уж каждый добирался до дому, как мог…

Нина несколько раз мотнула головой туда-сюда, надеясь выбросить из памяти те картины, которые стояли в глазах так отчетливо, как будто все произошло вчера, и не смогла снова сдержать слезы, хотя и призвала на помощь всю свою комсомольскую волю. Из Могилева, где она только-только успешно сдала экзамены за первый курс, вместе с подружкой шли домой пешком через всю Беларусь навстречу растекавшимся по дымящейся земле вражеским войскам.

Шли, считай, все лето, шли по ночам, днем прятались, дороги как одна были заняты немцем. Обувь износилась, одежда оборвалась, чемодан почти что в начале дороге оставила у знакомых, он хоть и нетяжелый, но делал приметной девушку, и без того обращавшую на себя внимание огромными круглыми черными глазами и порывистыми движениями, тем более, что рядом с ней семенила маленькая голубоглазая рыжеволосая девчушка, всем своим видом молившая о прощении за то, что не погибла в бомбежке вместо брата-близнеца, с которым рассталась впервые в жизни – и сразу навсегда. Фимка надеялась, что ненадолго. Вот Нинка уйдет на поиски пристанища и не вернется, тогда Фимка так и останется на дне воронки и никогда не выберется (без посторонней помощи она только закопается там навеки). Однако Нинка возвращалась, безошибочно находила место, где укрывала подружку, несмотря на постоянные изменения «на театре военных действий».