Ирина Говоруха - Когда расцветут гладиолусы

Белая гвардия, белый снег.

Белая музыка революций.

Белая женщина, белый смех,

Белого платья слегка коснуться,

Белой рукой распахнуть окно,

Белого света в нем не видя…

Потихоньку подтягивались студенты из соседних комнат. Некоторые выносили и расстилали матрасы и пели лежа, не спуская глаз с высокого водянистого потолка.

А еще она тихо, про себя, любила местного музыканта-баяниста, похожего на цыгана. Ходила на все его концерты, прячась за спинами, сдавала за него рефераты и приглашала после пар в голодное общежитие, чтобы накормить сэкономленными сосисками.

Он занимался с ней в одной группе и имел свободное посещение. Помогал ставить руки в среднюю позицию на уроках дирижирования и объяснял ненавистную гармонию. Учил обращать септаккорды, правильно расставлять акценты в «Шутке» Баха и приносил популярные партитуры. А потом переспал с ее подругой на банальной студенческой вечеринке…

В тот день Катя ушла на целый день в музей под открытым небом. Сидела, свесив ноги, на лавочке у хаты гончара и возле церковно-приходской школы. Смотрела заплаканными глазами на блокадный хлеб из опилок и маялась у плетней, ведя пальцами по лабиринту запутанной лозы. А когда голод стал нестерпимым, ела непонятные ягоды прямо с кустов, надеясь, что они ядовитые. За ними – дикие груши, которые по осени становились мягкими и склеивали губы, как силикатным клеем, только вместо груш и бузины представляла лунные пряники – главное украшение стола. И веселый праздник с бумажными фонариками, когда осень приближается к экватору…

Она вернулась, совсем заброшенная, с собранными в шарообразный букет листьями. И он еще долго стоял на шатком столе, прикрытом клетчатой скатертью, до тех пор, пока в нем не завелись жучки. В один момент девочки его выбросили через балкон на ровный недельный снег, а ей показалось, что выбросили ее неразвитое счастье. Целый букет будущего желто-лимонного счастья…

Потом в ее жизнь вошел Стасик, и Катя обрадовалась, что теперь они заживут тихой семейной жизнью, в которой по утрам в кастрюльке пригорает манная каша и ищутся по всему городу соски фирмы Avent, имитирующие материнскую грудь. Только Стас много чего не мог: встречать ее с работы, смотреть ее фильмы и спать с ней в одной постели. Ему мешало ее дыхание, слишком теплое тело и вообще ее присутствие.

– Ты пойми, – рассуждал он по утрам. – Я сорок лет спал один. Ворочался, упираясь коленями в глухую стену, топал на кухню заморить червячка и попить воды. А теперь мне приходится с кем-то делиться кроватью. Понимаешь, мне тесно. Я еще к этому не готов.

И она уходила спать в крохотную необставленную спальню, больше похожую на чулан. И укрывалась его старым пальто, так как в квартире не было лишнего одеяла. А когда по утрам на цыпочках пробиралась на кухню готовить завтрак, неизменно заставала открытую хлебницу. В ней лежал только серый мякиш, издали напоминающий буханку. За ночь он съедал всю хрустящую корку до конца.

Однажды, прогуливаясь рыхлым вечером, из которого бесследно исчезли звезды, они забрели в ночной супермаркет. У входа стояла машина, и грузчик с разбитой губой разгружал торты. Они тогда купили «Киевский» с желейными ромбиками и масляными персиковыми цветами. А утром она нашла в мусорном ведре только коробку и гору белых и ореховых крошек. Стасик съел все, не посчитав нужным оставить ей хоть кусочек.

Только Катя очень хотела быть женой. Честно гладила его рубашки 54-го размера, напоминающие парашюты, и аккуратно развешивала их в шкафу. Научилась готовить любимый суп харчо и голубцы. Вязала носки и ползала с тряпкой, вытирая пыль с плинтусов. А он продолжал раздражаться по любому поводу. Даже, когда из кухни в комнату просачивался сытный запах еды, демонстративно затыкал полотенцем щели в просевшей двери. Сердился, если переключала канал, потому что только он в своей квартире мог диктовать, что смотреть по телевизору, и приходил в тихое бешенство, если в доме появлялся кофе другого, непривычного сорта, или она отвечала на звонки по домашнему телефону.

– Никто не должен знать о твоем присутствии, пока у нас еще ничего не решено.

Но хуже всего было в постели. Он ненавидел целоваться и не целовал ее даже в губы.

– Что ты от меня хочешь? Эти телячьи нежности меня раздражают. Есть дела поинтереснее.

А она верила, что так и надо…

Стас выбирал позу, в которой минимально соприкасались тела, потому что чужая кожа натирала ему живот, и все боялся, что у него в постели случится инсульт, как у соседа из второго подъезда. Поэтому постоянно останавливался и прислушивался, не закралась ли головная боль, а когда действительно появилась еле уловимая пульсация – тут же вызвал неотложку. Докторша, с перекошенным от зевания ртом, измерила давление, послушала сердце и дала ему анальгин.

Он жутко разбрасывал вещи, стриг ногти и складывал их горкой на стеклянном столе, купленном в JYSK, и все время что-то искал в своих широченных, приплюснутых стопах, напоминающих медвежьи лапы. Он очень гордился этим столом, и каждому, заходившему в дом, обязательно на него указывал, подчеркивая, что купил именно в JYSK. Когда болел, запрещал с ним по нескольку дней разговаривать и при этом не снимал с головы полотенце, повязанное на манер чалмы. В такие моменты от него пахло потом, лекарствами и еще чем-то похожим на запах гнилой капусты.

А потом все закончилось. Как неожиданно заканчивается лето… Их «семья» треснула по швам, и Катя окончательно убедилась, что любви в их доме никогда не было. Они только присматривались к ней издали, щурясь близорукими глазами.

Девушка возвращалась из магазина с тяжелыми сумками. Пока на выходные съездила к родителям, в доме закончилось все – от спичек до картошки. Он, кряхтя, вышел ее встречать. В новых джинсах и бейсболке. Дежурно поцеловал в щеку и пристроился идти рядом.

– Ты что, не поможешь мне? – спросила, задыхаясь от возмущения.

Стасик многозначительно улыбнулся, нехотя взял один пакет и стал поучительно рассказывать, поднимая вверх указательный палец.

– Когда-то, в молодости, я увидел впечатляющую картину. Из универмага «Украина» вышли трое. Две узбечки в национальных халатах, навьюченные коврами, как ишаки, и узбек с легким саквояжем. Они пыхтели, пытались вытереть пот, который скапливался у них под носом, и лезли со всем этим багажом в трамвай. Это выглядело смешно и нелепо. А узбек шел налегке и даже не оборачивался. И тогда меня осенило. Вот как надо! Вот самая что ни на есть правильная позиция! Раз ты все это накупила, значит сама и неси. Ты же о чем-то думала своими куриными мозгами…

У Кати в голове послышался хруст, словно сломалась жизненно важная извилина. На землю капнула точка невозврата, как тяжелая капля с перемерзшего виноградника. И она ясно поняла, что не знает, как жить дальше, но уже окончательно не может, как сейчас. А ведь так долго надеялась, что нашла то, что целенаправленно искала еще там, в душном студенческом сентябре. Там, где медленно остывал музей украинской одежды, бился лбом снег в не заклеенные на зиму окна, и лезла из земли стручковая фасоль на преподавательских огородах…