Юрий Гнездиловых - Захват

© Гнездилов Ю. Г., 2010

© Пантюхина Е. С., 2010

Всё-таки не Красные Горы, но и здесь хорошо; нравится на устьях Невы. Граждане иной разговор. По-своему красиво, ну да. Видь по сердцу, сама по себе. Только вот земли маловато, пахотной, а так благодать. С некоторых мест, как женился, перебравшись к Неве, чуждое сперва необычностью своей окружающее, да и народ любятся все больше и больше. Там сопки, в Красногорье, у доменок, плавильных печей, – вообразил селянин, выйдя за ворота усадьбы на гусиный лужок, – тутотко, у невской губы, около – вода и вода; было-че, подступит по осени, и даже зимой чуть ли не под самый порог. Плавали однажды; а то.

Ёлочка, – увидел помор, влажная от павшей росы, далее тропа, к портомойне. Справа, кое-как различимые в саженном репейнике – подросты осин, слева, на пути – развалившийся, негодный челнок. Вершин, погрузившись в себя, думая, спустился пониже, дабы не свалиться на скользком, в мокредях замедлил шаги. Приостановившись на спуске, обернулся назад.

Что же из того, что ее, воду по таким как теперь, нынече утрам не видать? Позже налюбуемся, днем; да уж; несусветная рань, – думал, оставляя за лодкою придворный лужок. – Выглянет. Явился туман.

Чувствуя, как в легкой сорочке, уходя в зипунок, латанный, по счастью на днях тратится избное тепло, Вершин огляделся окрест. Вон только что покинутый дом, створ полуоткрытых ворот. Больше ничего, пустота. Изгородь еще разглядишь, ближнюю, отметил мужик. Скрылась в непроглядном туманище Калинкина весь.

Волгло припахивает деревом, горой топляка – вытянул его из воды на берег затем, что мешал женству полоскати белье; слабенько повеяло гарью с тлеющих за речкою мхов. Днем этот, тянущийся по временам в сторону жилищ запашок спорит с духотой разнотравья, – шевельнулось в мозгу Вершина, когда ощутил. Эк-к его, по всей Калганице! Уймище, мамаева рать, взявшая на приступ дворы. Тут всё, под городом сливается вкупь, запахи – отдельный пример. Чаща подступает к жилью, воды к огорожам полей, в море, одесную и слева от губы, сплошняком плоские, как блин острова. Только деревенские избы не желают сойтись – видимо, страшатся пожаров; пыхнет на какой-то усадьбе – и пошло, по дворам.

Густенько же!.. Все чаще туман. Дважды заволакивал Мью, петляющую в царстве ольхи да непроходимых болотин одаль, на Первушином острове, потом затопил ближнюю реку, Голодушу. Осень на пороге, считай. Неводная клеть на мысу, черная не так, чтобы очень временно, в стадах облаков, тянущихся вверх по реке, выглядело в сером безмолвии, чуть-чуть отдалилась и как будто плыла, призрачная, – видел мужик, в сторону незримой губы, дедкину деревню, повыше – Речку, на Романовой речке полностью вобрало в туман.

Жениных родителей не было, когда перебрался на море, в тридцатом году. Теща, старикова хозяйка баяла: преставились, в мор. Стало быть, Колзуев, Оким, временно невидимый – тесть; укко, вообще говоря. Укко, по-чудски, по-чухонски, али как там сказать, более правдиво: старик. Теща, соответственно: акка. Ну заволокло старика! Ни взвидети дедулю, ни укнуть. Также, нипочем не докликаться до жениной бабки.

Некогда в заречье, на остров простирался мосток; лавушка, иначе сказать. Рухнула, почти целиком. К противоположному брегу тянутся, едва различимые, в рядок, столбушки. Ягоду имали в низах, клюкву, да иное, морошку. Сеном кое-кто занималися, ходили косить. Там, плахи перехода снесло – пали, от нагонной воды. Часть бывшего настила, под берегом, с пяток саженей пристанкою служат; сгодилось. Рядом, – углядел селянин – лодочка долбленая, венха. – «Людие ижора и водь, знаем по себе, русаку исстари что сводные братья, – подержал на уме, – ладно ли не ведати молвь тутошных жильцов, поречан, тем более в семейном кругу. Тако ж, за Невою – поодаль, в городке немчуры да около, вещает Оким на чуди белоглазой женилися… Откуда прознал?.. Русичи. О немцах – молчит».

Тихо, на реке… Лепота! Всплески над водою, под берегом; еще и еще. Рыбы – хоть руками лови. Глаз радуется! Будто стоишь где-нибудь в родной стороне, одаль от плавильных печей. То, что не видать окружающего мира – пустяк; взвидится ужо, на свету. Лай? Толсто брешет!.. Койра, стариковский кобель. Рядом, на колзуевой Речке. Видимо, проснулся Оким. Что это ни свет ни заря, труженик надумал вставать? Спал бы, во обнимку с Колзуихою, аккой, так нет. Странные дела. Ну и ну… Встал, так встал.

Сызнова над берегом тишь; облаки летают, низком. Всплесков не слыхать. Хорошо! Вслушаешься в это безмолвие – почуется звон; правда что. Как будто поет, скраденная мгою, река.

Сносное, считаем житье. Сыт, любим. Родина, какая ни есть!.. Даром, что немало чужих, свеев – до сумы не дойдет, – проговорилось в мозгу с тем как, прозревая туман мысленно оглядывал край. Терпится. К тому ж городок, где обосновались находники отсель не видать. Одаль от чужих, за Невой-матушкою – та же земля, некогда великая, Русь [1] В соответствии с мирным договором 1617 года земли, о которых рассказ стали территорией шведов. Швецию тогда называли Свеею, народ говорил: свей, свейский немец; то же, равнозначно: свеянин. Заколотив русским окно в европу, захватчики приневских земель вынудили нас, при Петре I восстановить, выразимся так, справедливость. К выходу в Балтийское море плавали с языческих лет. Пушкин, автор «Медного всадника», увы не имел для справок большинства документов, напечатанных позже. То есть, говоря языком великого поэта: окно за рубежи не впервой, не заново пришлось прорубать. .

Вообразив Койру, стариковского пса Вершин оглядел бережок; выше, за невидимой тропкою к подворью и лугом, низкое в седой полутьме, все еще виднелось жильё. «Низкое – отсюдова-от; кажется приземистым; ну… Взлаяла Варварка? У нас!.. Можно ли равнять с волкодавом, – пронеслось на уме; – ростом не взяла… Да и так. Ласкова, нисколь зверовидности; дворняга дворнягою» – предстала очам домохранительница тощая сука с парою щенят сосунков. Надо бы слегка утеплить к осени ее конуру. Всходцами на днях занималися, уже не скрипят. Славное крылечко! Над ним сокол рукотворный, братеников, не сам прибивал, крылья по аршину, вразлет. Эх, Варварка: выбрехнула так, что ее с берега почти не слыхать; как бы, отработала корм. А, нет, – исправилась: погромче брешок… Вновь Койра, или где-то еще, выше стариковской избы.

Ну лаище! На весь околоток. Брешут как на стаю волков, невидимых все чаще и вяще. Старостин кобель…

Понеслось! Там, переметнется на Лигу, к Стрельне – и пошло, и пошло вдаль по лукоморью на запад, в сторону Копорской губы. Кончится, исшедчи на нет подле развалившихся доменок, плавильных печей;