Диана Ольшанская - Фаталист. Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит

В нетерпении я сел на своего двухколесного друга, который, к моему удивлению, даже не собирался быть покладистым, каким был в руках Филина. Резвый, он словно вставал на дыбы или норовил лягнуть задним колесом, а я не мог удержать равновесие и заваливался. Это было больно и очень обидно. Филин смотрел на меня с разочарованием, а Профессор стал учить кататься на велосипеде. Сначала он держал одной рукой сиденье, а другой руль, регулируя равновесие, пока меня качало на неустойчивых колесах из стороны в сторону.

– Ты все можешь, – повторял он мне, – только поверь в себя.

Еще через какое-то время он стал отпускать нас со Странником почти в свободное плавание, только слегка поддерживая одной рукой, а вскоре уже бежал трусцой рядом с нами и помогал только на поворотах. Через два часа я стал ловчее, зато Профессор при этом заметно сдал. Он был весь растрепан, вспотел, и у него появилась легкая отдышка, а я и не заметил, что он совсем убрал руки и вот я уже мог самостоятельно ехать!

Скучающий Филин, наблюдая за нами, крикнул: «Ты спишь или едешь? Давай быстрей!». Мне и самому хотелось прибавить скорость, но я пока не решался, потому что было страшно упасть с железного коня и стать предметом насмешек. Я хотел, чтобы Профессор и Филин нами гордились. Но тут я даже не понял, как нас понесло, ведь поначалу я еще крутил педали, а потом только вытянул ноги по бокам и из-за быстрых оборотов никак не мог поставить ступни обратно. Филин начал было выкрикивать что-то про тормоза, но я ничего не слышал, потому что, был уже далеко и не заметил, как Странник налетел на камень, отчего я рухнул на землю и кубарем откатился в придорожные кусты.

Подбежавший Филин поднял меня, а Профессор осматривал ссадины на локтях и коленках, приговаривая: «Это ничего. Это заживет». А в моей голове только и пульсировали слова: «Я смог, смог!». Опьяненный своей велосипедной победой, я почти не чувствовал боли. А как же мой конь? Я смотрел на Странника, который, как и я, получил несколько ссадин, а Филин спросил: «Что, сядешь снова на этого зверя»? На что я уверенно закивал головой, а он в ответ пробурчал недовольное «посмотрим…», но уже мягче, чем когда-либо, а впрочем, мне это могло только показаться.

Когда я окончательно выздоровел, Профессор стал учить меня письму. Потихоньку я освоил грамоту и, пусть я все еще не мог говорить, читал я бегло, книгу за книгой, отчего мое израненное, зажатое воображение потихоньку расширялось, впитывая в себя образы, которые закаляли сознание больше, чем ночь в трущобах, а каждая строчка насыщала больше, чем кусок украденного хлеба…

Иногда Филин приходил задать Профессору какой-нибудь важный для себя вопрос. Это могло быть слово, которое он вспомнил, но не знал его значения, географическое название местности, которую мы проезжали, или иной «механический аспект», который ему было важно прояснить. Как всегда немного поразмыслив, Профессор безошибочно отвечал на любой вопрос. Я уже давно подсчитал, сколько секунд ему для этого требовалось. Пока Филин ждал, я ясно представлял себе картину, как Профессор листает книгу своей необъятной памяти, находит искомое, пробегается по тексту, закрывает ее, ставит обратно на полку – в среднем на всё шесть секунд. На его ответ Филин то вскидывал вверх свои черные брови похожие больше на крылья, то стягивал их к переносице, да так живо, словно бы они жили своей отдельной жизнью. Под ними располагались его большие глаза – темные каштаны на голубоватых белках. Его кожа была без единого изъяна, будто бы он был выточен из слоновой кости – редкого материала, из которого Профессор вырезал крохотные детали для механических игрушек. Но главной достопримечательностью его лица был, безусловно, нос. Длинный, с горбинкой, он дополнял весь его облик, особенно выразительный в профиль. Иногда, затаившись неподалеку и зажмурив один глаз, я, прикрыв пальцем горбинку его носа, представлял на нем другой, ровный нос. Тогда Филин вдруг полностью менялся, превращаясь из грозного – в забавного, совсем не страшного человека. Но если вдруг он замечал меня за этим занятием, то так сверкал глазами, почти испепеляя меня взглядом, что я мгновенно ретировался. И все же я старался нечасто попадаться ему на глаза, в основном наблюдая за ним издали, насколько это было возможно, понимая, что прежде чем он простит мне вторжение в его пространство, должно пройти время…

В свою очередь мрачный Филин тоже не стремился подружиться со мной. Он вообще мало разговаривал и больше возился с Домом, иногда обсуждая с Профессором дорогу, место привала или пункт назначения, но коротко, по существу и без лишних слов. Словно бы что-то его сковывало. Я видел, как иногда он хотел сказать что-то эмоциональное, красноречиво выразить мысль, но почему-то вдруг осекался, переставал жестикулировать, не позволяя себе даже улыбаться, хмурился еще больше и уходил, сверкая глазами.

В перерывах между вождением Дома я видел как Филин старательно, день за днем делал скворечники, словно выполнял поставленную перед собой задачу или следовал необъяснимому зову души – сделать сотни, а может быть, и тысячи убежищ для пернатых. Его скворечники были устойчивы почти к любым погодным явлениям и помимо всего – необыкновенно красивы. Круглые, прямоугольные, квадратные, – Филин самозабвенно выкрашивал их в яркие цвета, отпугивая такой пестротой хищников. Предварительно изучив местность, на которой обитали те или иные птицы, он делал скворечники именно для них, учитывая их предпочтения. Прибивал жердочки разной длины, выше или ниже, делал не один, а несколько входов, сверлил дырки на дне или приколачивал какие-то ступеньки, словом, устраивал лучшее жилье, какое только могли себе представить эти птицы. По готовности такого домика, Филин уходил в лес, подальше от дороги, и устанавливал свой подарок. Для этого он пользовался механическими складными руками, сделанными Профессором. Они вытягивались на невероятное расстояние, могли достичь почти любую высоту, давая возможность прикрепить скворечник к стволу в самом труднодоступном месте. Помимо всего Филин учитывал такие нюансы, как размещение скворечника в определенном направлении и под определенным углом, чтобы в него не сильно задували ветра, и не заливалась дождевая вода, а также обязательно учитывал положение относительно солнца, чтобы внутри домика птицы не страдали от жары. Будто бы в Филине жил дух его собственной птицы. Профессор когда-то рассказывал мне, что народ Филина верил в духов. Конечно же, больше всего я хотел знать, как и почему Филин оказался в доме Профессора, но все еще ничего не мог спросить…

Проходя мимо закрытой двери комнаты Филина, не желающего впускать меня в свое пространство, я вспоминал свою сестру. Как передо мной Филин – я закрывал дверь своей комнаты перед ее носом, и малышка оставалась за пределами своих надежд, грустная и отвергнутая мною. Еще какое-то время я слышал ее тяжелые вздохи и знал, что если прямо сейчас открою ей, она, смахнув с лица печаль, а возможно уже навернувшиеся от обиды слезы, улыбнется, быстро усядется на стул и будет радостно болтать маленькими ножками, наблюдая за тем, что я делаю. Но тогда она меня раздражала: слишком игривая, слишком глупая, слишком липучая. Она мне надоедала. Теперь же, стоя возле закрытой двери Филина, я понимал, что ей просто не хватало друга, брата, как и мне сейчас.