Артем Краснов - Блабериды-2

В этом мучительном лабиринте мыслей у Ильи вызрела спасительная идея – кирпичный завод. Ему нужен кирпичный завод, и тогда жизнь снова обретёт поступательное движение, потому что кирпичи – это спрос, это маржа. Это вклад в будущее, в конце концов.

– Вот стоит дом девятнадцатого века, – рассуждал он. – И представь: твой пра-пра-прадед его строил. И ты сегодня можешь потрогать прям ту самую кладку. Прям ту самую!

Но Илья медлил, откладывал решение, советовался с женой, а когда та пыталась взбодрить его, разражался от её авантюризма:

– Она-то на всё согласна, а хлебать потом мне, – ворчал он. – А потом начнётся: пожарные, менты, экологи – этим дай, тем дай…

Время в клинке Илья проводил в этих мучительных раздумьях. Маятник качался от пустоты к кирпичному заводу и обратно к пустоте. Это доводило Илью до изнеможения. Казалось, вся кирпичная кладка лежит на покатом загривке Ильи и с каждым днём давит всё сильнее.

Илья продолжал мять пальцы. Он заметил моё появление, покачал головой, бормоча что-то, потом сунул руку в карман и вынул белую коробку из-под таблеток.

– Сказали вот такое купить, – проговорил он, вертя её в руках. – Говорят, помогает…

Врачи считали депрессию Ильи органической, то есть связанной с нарушением баланса нейромедиаторов, которые отвечают за эмоциональные реакции. Эти вещества похожи на естественные наркотики, которые дают нам чувство радости, эйфории и удовлетворённости. При их дефиците человек не может обрадоваться, как не может завестись исправный автомобиль, если в нём нет топлива. Никто точно не знает, почему ломаются эти механизмы, но иногда депрессия душит даже тех, у кого нет причин страдать от тоски.

Нейромедиаторы похожи на акварельные краски, пятна которых придают жизни красоту и осмысленность. Все наши смыслы заложены природой. Мы идём по цветущему саду и рвём плоды, которые задают траектории наших жизней – от одной радости к другой.

Но когда акварель кончается, сады превращаются в тёмные мётлы. Мы лишаемся компаса и стоим в нерешительности на развилке тысячи дорог. Что есть мы без влечений, азарта, сочувствия, любви и восторга?

Но может быть, всё не так. Может быть, есть смысл и помимо акварельных пятен. Может быть, наши гормональные взрывы вытаскивают из нас что-то, лежащее в самой основе нашего существа, о чём мы пока не имеем понятия. Может быть, нейромедиаторы – лишь фотоны света, которые позволяют нам видеть то, что внутри. Когда выключают свет, мы слепнем, но это не значит, что мир исчезает совсем. Может быть, существует радость другого рода, которую мы ещё не нашли.

В любом случае, антидепрессанты обходятся дешевле, чем поиск нового образа мысли.

– Эй, ты где? – Оля тронула меня за руку и рассмеялась.

Вошла она незаметно, или просто я не заметил.

– Максим всё в облаках витает, – констатировала тёща.

Я секунду смотрел на них недоумённо, потом встал и протянул руку:

– Здравствуйте, Маргарита Ивановна!

С тёщей мы здоровались на мужской манер. Она была моложе тестя, хорошо одевалась и также хорошо выглядела. Она коротко стриглась, оставляя чёлку, и немного напоминала солиста мальчиковой поп-группы.

Я обнял Олю. Она коснулась меня ледяной щекой. Пар, который она выдохнула, собирался на её плечах.

В глазах Оли я читал какое-то ликование. Потерявшийся ребёнок, Миша Строев, нашёлся, и это приводило Олю в восторг.

– Блин, я так рада, что он жив! – торжествовала он.

– Где же он был столько дней?

– Говорят, нашли в «Обители первого человека».

– Это секта такая? Которая верит, что обезьяны произошли от людей?

– Не знаю. Ну, секта, да. Следователи сейчас разбираются. Но с ним всё в порядке!

К депрессивному Илье пришла молодая девушка, видимо, его дочь. Она поставила около отца пару цветных пакетов и стояла, кутая ладони в рукава дублёнки. Илья глядел в пол.

– Максим совсем за новостями не следит? – спросила тёща.

– Мне Оля рассказывает, – ответил я сдержанно.

– И правильно, – кивнула она. – Опять про Филино что-то говорят – так ты в это не лезь! Даже голову не забивай!

– А что про него говорят? – я посмотрел на Олю.

– Да ничего, – она отмахнулась и с досадой глянула на мать. – Стройку там какую-то затеяли. Ничего нового.

– Какую стройку?

– Не знаю. Просто территорию огораживают. И не в Филино вообще.

Она поспешила сменить тему. У её папы скоро юбилей, губернатора подозревают в сговоре с олигархами, Ваське кто-то расцарапал щёку, а в марте выборы президента…

Мы долго и неуклюже прощались. Олю мучило, что встречала получилась скомканной.

– Ну, Максим, поправляйся скорее! А то как говорят: свято место пусто не бывает, – тёща кивнула на Олю и рассмеялась.

Я пожал ей руку. Она вышла, впустив в вестибюль облако пара.

– Она сегодня как-то воинственно настроена, – сказал я. – Мне что-то нужно знать?

– Да её просто все дёргают, она психует, – отмахнулась Оля, прижимаясь ко мне потеплевшей щекой. – Не обращай внимание. Я в четверг приеду.

* * *

К четвёртой неделе моё настроение стало безразличным, словно на чаши весов положили одинаковое ничто. Жизнь за оградой клиники зарастала, как рана. Блеск Олиных глаз и суета, которую она приносила с собой, выглядели хорошим актёрством. Новости внешнего мира казались мне пересказом старых историй.

Ни о чём конкретном думать не хотелось. Сеансы с Танцыревым выматывали меня так, что в свободное время мне хотелось читать детективы про следователя Волкова, чистить снег или спать. Иногда я ходил на массаж – самое приятное, что было в клинике.

Танцырев не делал ничего необычного. Он как паук цеплялся за нити ассоциаций и тянул их из меня, выплетая какой-то узор. «И что вы об этом думаете?», – переспрашивал он бесконечно. Паутина порой превращалась в стальной канат, который обдирал мне внутренности.

Любой человек иногда копается в своём прошлом, но делает это понарошку. Вместо детского совка Танцырев предложил экскаватор. Прошлое оказалось не песочницей, а военным складом: в нём были сжатые пружины, неразорванные снаряды и капсулы с ядом, и сколько ни уговаривай себя, что это прошло, стоит задеть такую капсулу – твердь уходит из-под ног.

Цепочки ассоциаций вытягивались в цепочки мотивов, и жизнь превращалась в загадочный узор, сплетённый не мной. Где же я? Я всё больше ощущал себя мухой, растянутой на тонких нитях танцыревской паутины.

– Я чувствую себя в тупике. Всё хорошее, что было в детстве, рассеялось, а нового не пришло. Словно после долгого марш-броска я увидел свои же следы, и они оказались следами старика. В каждом старике есть сожаление, жёлчность и маразм. Я вижу себя таким стариком. Я словно прохожу точку невозврата. Ничего не изменится. Всё к этому идёт.