Артем Краснов - Блабериды-2

На следующем сеансе он вернулся к теме и вдруг спросил:

– Вы видели статую роденовского мыслителя? Хорошо. Все её видели. Покажите, в какой позе он сидит.

Я ссутулился, подпёр лоб кулаком, чуть выставил вперёд колено:

– Как-то так.

– Ага. Только подпирает он не лоб, а подбородок, – Лодыжкин показал фотографию. – Это называется ложные воспоминания – одно из многих заблуждений человека. И они могут быть весьма отчётливыми.

– Вы считаете мои воспоминания о брате ложными?

– Нет, я бы этого не утверждал, – сказал Лодыжкин после паузы. – И даже у ложных воспоминаний есть причина. Если хотите, можете обратиться к психоаналитикам, гипнологам – на ваше усмотрение. Но я не думаю, что это необходимо. Не каждую пулю нужно извлекать.

* * *

В клинике я познакомился с Владиславом Яранским, театральным режиссёром. Я слышал что-то о нём, он слышал что-то обо мне, и на фоне взаимного успеха мы разговорились перед кабинетом Лодыжкина.

Раньше Яранский представлялся мне небожителем, который вращается в хрустальных кругах и обо всём говорит с загадочной двусмысленностью. Тем удивительнее было встретить его у лодыжкинской двери в простеньком спортивном костюме, словно после пробежки. Яранскому было лет пятьдесят, но в подвижном худом лице ещё осталась мятежность нервного юноши, которым он когда-то был.

Наш разговор сложился сразу. Усмехаясь тому, о чём только что говорил с Лодыжкиным, Яранский сказал:

– Мы столько времени тратим, чтобы отучить ребёнка от любви и привить ему жажду достижений, а потом удивляемся, почему у этого мира такой оскал. И почему мы сжигаем себя дотла.

Яранский попал в клинику две недели назад с нервным истощением, из-за которого потерял способность работать и саму работу. Он и сейчас не был уверен, что сможет вернуться.

– Год назад мы с женой поднимали тост за лучший год впереди. Не думал, что он закончится здесь, – он смотрел вдоль коридора, где шагал, прихрамывая, пациент с нервным тиком руки.

Год для Яранского выдался успешным: весной его назначили худруком местного театра, лето он провёл на гастролях, осенью труппа репетировала новую пьесу. Яранский преподавал в институте культуры, участвовал в съёмках короткометражки, занимался продюсированием. Его кандидатуру рассматривал модный московский театр.

– Вы ждёте шансов, ждёте, – рассуждал он задумчиво. – Закидываете одну удочку, другую… А потом клюёт на все сразу. Надо отказываться. Но где найти силы отказываться? Легко сказать. Переезд в столицу… Нужны деньги… А ещё больше нужна репутация. Репутация в театральном мире – что песок. Ты хорош, насколько хорош твой последний спектакль.

Яранский попытался быть везде, и у него получилось. Он открыл источник бесконечной энергии.

– Работать было тяжело: иногда требовалось время, чтобы включиться, но едва я ловил волну, меня было не остановить. Я плохо спал, а точнее, почти не спал, если только не выпивал бокал или два вина. А потом перестал спать даже с вином.

Его подгоняла похвала. Его талант обострился до болезненности. Но ещё больше его подгоняло мнение, что руководство местной труппой – его творческий потолок.

– Это происходит незаметно, – вспоминал он декабрь прошлого года, смешавшийся в сплошное марево. – Всё, что я чувствовал, – это злость и вина. Я чем-то обижал людей, а потом обижался сам, снова чувствовал вину, но от этого – ещё большую обиду. Я почти перестал общаться с друзьями.

А потом он потерял способность работать.

– Детская пьеса была самым простым проектом года – обычный новогодний чёс. Я думал о ней в машине, думал в лесу, сидел перед пустым экраном, пробовал писать от руки… Мы ведь в самом деле не знаем, почему у нас что-то получается. Откуда берутся наши слова.

Затрещали по швам другие проекты, особенно съёмки конкурсного фильма.

– Вдруг я понял, что меня больше не слушают. Меня это взбесило. Это было похоже на бунт на корабле.

Яранский всё больше ощущал растущую внутри себя деменцию, люди же напротив видели в нём какое-то новое хитроумие.

– Мыслей не было. Я не придумывал идеи, а брал те, что ещё не успели утонуть. В голове словно работал старый холодильник. Гу-гу-гу-бр-бр… Я натыкался на осколки, но не мог сложить картины. Даже не замечал, что это осколки. Слепец не видит своей слепоты.

А потом его уволили из театра. Уволили без скандала. Он и не сопротивлялся.

– Будто отключили интернет, и статусы всех загрузок повисли на полпути.

Две недели в клинике пошли ему на пользу. Яранский хвалил Лодыжкина за умение не делать из мухи слона.

– Нам, людям творческим, полезно этому научиться, – он задумался и добавил: – Хотя любая пьеса – это ведь и есть слон. Не можем же мы писать про мух? Хотя почему не можем?

На его переносице клювом проступали морщины.

– Мы слишком стремимся стать сытыми, оставаясь голодными художниками, – заключал он.

Несмотря на неопределённость будущего, в клинике Яранский избавился от гнетущего чувства безысходности, которое накрыло его перед Новым годом.

– У вас всё будет хорошо, Максим, – сказал он мне на прощанье. – У вас гораздо больше здравомыслия, чем у меня две недели назад. Лодыжкин вам непременно поможет.

На следующий день Яранского выписали. Мне было жаль терять собеседника, тем более он планировал рассказать о гастролях в США и знакомстве с Джеймсом Кэмероном.

Подходила к концу вторая неделя моего пребывания в «Фомальгауте», и я всё больше думал о том, чем займусь после выписки 26 января.

Но одно событие резко изменило моё положение.

* * *

В комнате отдыха стояла покосившаяся ёлка со слишком большими шарами, которые не лезли между пластмассовых ветвей и придавили ёлке пучеглазый вид.

Ещё здесь была полка с книгами, где Гоголь соседствовал с брошюрой по тайм-менеджменту. Среди пестроты выделялась подборка детективов писателя Анатолия Леванова о настырном, честном и пьющем следователе Волкове.

Сначала меня просто забавляли названия: «Любовь ночного видения», «Браток на час», «Удавка для невесты», «Патрон удачи» – за пять лет на пенсии бывший подполковник МВД выпустил почти 40 книжек толщиной в два пальца.

Но потом я увлёкся. Меня заинтриговала эскизная простота жизни Волкова, который не страдал от сомнений, дум или, скажем, похмелья. Точнее, иногда страдал, но это никак не сказывалось на твёрдости его руки и сметливом уме. Его жизнь была сплошным крахом, его бывшая жена спала с успешным мужчиной, дочь превратилась в гота, мать выносила ему мозг советами, а из коллег Волкова понимала разве что лейтенант Заварухина, с которой он всё равно держал волчью дистанцию. Он был упрямым, неподкупным, раздражал начальство прямотой и с выдумкой раскалывал очередного «глухаря». В общем, Волков стал моим кумиром.