Алла Лупачева - Закон парных случаев

Конечно, она боялась этой поездки, вернее, чувствовала непонятную внутреннюю скованность. Может быть, это был страх встречи с неизвестным, но подумать, что она может не понравиться, не могла. Хорошая девочка! До этого дня все вокруг любили ее, и в семье, и в школе, и в институте, и родители ее подружек. Врагов у нее не было и нет. Неудачливые поклонники быстро найдут ей замену. А друзья не бросят. Не надо волноваться. Она должна «им» понравиться.

Через пару дней с двумя чемоданами, один из которых был отдан небольшим подаркам для семьи Андрея, они сели в поезд, который вовсе не «мчал», а скорее тащил их навстречу новой жизни, притормаживая по дороге у «каждого дорожного столба».

Когда поезд, наконец, остановился, к двери их вагона подошел немолодой мужчина среднего роста, в черной морской форме, только более новой, чем у Андрея.

– Ну, здравствуй, сын. И вам здравствуйте. Познакомимся. Добро пожаловать в гости.

Маша опешила и с удивлением посмотрела на Андрея. Сын? Он же сказал, что у него «нет отца»! Или она ослышалась? Может быть, это его неродной отец? Но спрашивать не решилась.

От вокзала они ехали на автобусе, пока со стороны гор за высоченными платанами не показались красивые желтые корпуса.

– Приехали, – сказал отец и первым спустился по ступенькам.

Маше показалось, что мужчина собирается идти в сторону домов, но Андрей осторожно взял ее за руку: «Не туда. Сюда», и потянул на другую сторону улицы, к какому-то обшарпанному двухэтажному бараку неподалеку от остановки. Маша спокойно пошла за мужчинами, ожидая, наконец, увидеть дом, где ей предстоит прожить лучшую неделю «медового месяца».

Если раньше ей казалось, что она готова следовать за Андреем куда угодно, то все происшедшее с момента приезда покачнуло ее уверенность. События развивались так стремительно, что Маша почувствовала себя героиней жутковатого фильма. Но даже в дурном сне она не могла представить ничего подобного. По прошествии стольких лет она все еще не понимает, как пережила, вытерпела кошмарные восемь дней. Вроде бы так давно все было, что должно бы и «быльем порасти», из головы выветриться, но до сих пор так пугающе живо.

Маша рефлекторно передернула плечами, озноб пробежал по всему телу. Ей снова стало страшно. Вероятно, у каждого человека бывают в жизни моменты, которые врастают, въедаются в память, в душу, как металл в руки токаря, как угольная пыль в легкие шахтера, как само ожидание боли в кресле дантиста, когда-то задевшего живой нерв. Так застрявшее в теле инородное тело, вовремя не отторгнутое организмом, постоянно напоминает о себе болью или физическим неудобством.

О событиях тех дней Маша, конечно же, никогда никому не рассказывала, даже матери. Она понимала, что для нее это может оказаться смертельным ударом и что родители сделают все, чтобы немедленно увезти ее хоть на край земли, спрятать, оградить от малейшей возможности контакта с семьей Андрея.

Из полутемного подъезда деревянная лестница вела на второй этаж. Пройдя примерно половину коридора, освещенного тусклой лампочкой, все трое вошли в комнату. На небе еще сияло предзакатное солнце, но из-за деревьев, растущих вдоль дороги и гор за ними, в комнате было совсем темно. Полуслепые от яркого южного солнца глаза еще не вполне привыкли к темноте, и Маша не сразу поняла, где она.

Спустя минуту она увидела, что стоит в почти пустой комнате, всю мебель которой составляли простой деревянный стол со стульями, солдатская железная кровать и небольшой двухстворчатый шкаф с покосившейся дверцей. Стиранная-перестиранная тысячу раз скатерть в клетку, простое, тоже солдатское, одеяло на кровати – вот и все убранство комнаты. Дощатый пол скрипел и «ходил» под ногами. Краска на стенах потрескалась вместе со штукатуркой, местами вздулась и осыпалась. Ветхозаветный желтый абажур над столом чуть покачивался от легкого ветерка. Она слышала, что в курортных городах «дикарям» сдают каждый угол. Но они же – не «дикари».

Подошла мать Андрея, худая смугловатая женщина с темными любопытными глазами и растерянной улыбкой. Потом появилась сестра Оксана, очень похожая на Андрея, и его младший брат Павлик. Выделялся только Павлик – светловолосый, голубоглазый, белокожий и уже обгоревший на июньском солнце.

– Здравствуй, Маша. Меня зовут Лизавета Андреевна, я – мама Андрея. Милости просим в наш дом. – Первую букву в имени она опустила.

– Ну, привет, «жена», – с какой-то иронией, но вполне доброжелательно проговорила Оксана. – Дай-ка я тебя рассмотрю, – и бесцеремонно потащила ее за руку к окну. – Ничего. Симпатичная. И волосы – красотища. Годится. – И видя Машино смущение, засмеялась.

Маша замерла в недоумении. Оксана ей пока еще не подружка, родственные отношения еще слишком неопределенны, одни «должности». Фамильярность обращения, и то, как ее рассматривали «на свету», Машу смутило. А самое главное – неужели это и есть их дом? А где же спят родители?

Когда глаза совсем привыкли к полутьме, Маша увидела еще одну дверь, на узкий застекленный балкон-лоджию. Так вот почему в комнате было совсем темно. На балконе помещалась еще одна кровать и две табуретки.

– Это для вас, располагайтесь, – пригласила Машу Елизавета Андреевна.

По правде сказать, Маша не ожидала увидеть барские хоромы, но представить себе такую убогую, беспросветную нищету все-таки не могла. Она вдруг испытала неведомый до того стыд, что в Москве у них пусть не отдельная квартира, но две хорошие светлые комнаты и приличная мебель. Свое благополучие вдруг встало в ее горле невольным упреком. Но за что? Родители, тоже когда-то нищие студенты, добились всего только своим трудом, преодолев такие препятствия! И в бедности этой семьи не было никакой вины ее или ее родителей! Тут крылось что-то другое, трагическое и непоправимое.

Больше всего ее испугала вовсе не бедность, а безразличная запущенность комнаты. Словно люди, жившие здесь, вовсе здесь не жили, а пережидали время, когда с ними что-то случится – либо хорошее, либо очень плохое.

В послевоенном Машином классе было много девочек из очень бедных семей. Подружка Верочка жила с приемными родителями в служебной полуподвальной квартирке зубной поликлиники, в которой, совмещая обязанности дворника, истопника и завхоза, работал ее крестный. Но какой чистотой сверкали две полутемные узкие комнатушки метров по восемь каждая, и какое сияние исходило от накрахмаленной скатерти и выбеленных простым мелом стен!

Не забыла Маша и комнату-пенал в бывшем «доме для прислуги» какого-то купца, в которой жила ее другая близкая подружка, Эля. Пять человек – три сестры и их родители, бывшие детдомовцы, на четырнадцати квадратных метрах! В светлой половине жили сестры, а в «темной», за простыней, служившей «перегородкой», обитали родители, «Иван да Марья». У них и кроватей было только три. Но была вокруг такая «благодать», что даже старая русская печка поперек пенала казалась специально задуманной «деталью интерьера». И ничего там не давило на Машину совесть. Мало ли бедных или даже нищих было в конце сороковых и начале пятидесятых? И не у всех были отцы, как у нее или у Андрея.