Валентин Солоухин - Беспризорники России

Наконец он перестал бренькать, подошёл к матери и бесцеремонно выдернул табуретку. Она чуть было не уронила дремавшую Нинку.

Товарищи его продолжали стоять у плиты, вытянув грязные руки с растопыренными пальцами. Они никак не могли согреться.

Солдат с мандолиной поставил посреди комнаты табуретку, положил у ног каску и вязаный шлем, передвинул висевший на ремне патронташ, чтобы не мешал. Это он, как только вошёл, осмотрелся и поставил винтовку у двери. У двоих макаронников оттопыривались на боках шинели. Ясно было, что у них пистолеты. Вот непонятно, – зачем они явились. Брать из вещей у них нечего, а еду черта два сыщут. Мать научилась так прятать, – нужен собачий нюх, да и тот не поможет. А этим, с их сопливыми носами – вовек не сыскать.

Мандолинист зажал инструмент, закинул ногу на ногу, указательный палец заплясал на струнах, исторгая мелодичные дребезжащие звуки. Те, которые грелись у плиты, смотрели на него и улыбались. Они подобрали руки, а один в просторной, будто кастрюля, каске, закрывшей половину лица, стал подпевать:

– Брюнь, брюнь… – смешно топыря землистые губы.

Вдруг мандолинист вскочил, с размаху так хватил инструментом о край плиты – щепки брызнули. Он ещё стукнул оставшимся в руке грифом и со злостью швырнул его в угол.

Сыновья кинулись к матери, встали с ней рядом, как бы загораживая Нинку.

– Рус, б-ах, бах, – с угрозой заявил тот, который сломал мандолину.

– Браво!.. браво… – захлопал в ладони другой, что был в каске-кастрюле, а другой поднял гриф и, открыв заслонку, бросил в огонь.

– Матка, – обратился он к матери, – уходить надо… наша тут… ваша ходить – век, – показывал он на улицу.

В коридоре послышались шаги. Солдат в каске-кастрюле быстро расстегнул шинель, кобуру, метнулся на звук шагов и привёл Тоську. Все трое осматривали её со всех сторон. И тот, который сказал матери по-немецки – «век», снял каску, стащил подшлемник, под которым оказался ещё платок. С гладко выбритым лицом, в платке, он напоминал покойную мать близнецов, может быть, потому, что в таком платке ходила тётя Настя. Он извлек из бокового кармана круглое зеркальце, протянул Тоське.

Она отрицательно покрутила головой:

– Не надо… спасибо, пан… – отступила на шаг.

Итальянец что-то сказал, продолжая совать зеркальце.

– Нашёл подарок, – сказала Тоська, – на хрена оно мне, – отступила ещё, ближе к двери.

Но итальянец настаивал, чтобы она взяла зеркальце.

Тоська взяла, он тут же извлёк блестящую расчёску, подтолкнул её под локоть.

– Ах, вот чего ты хочешь, – Тоська подняла руку с зеркальцем, и он, заглядывая, стал расчёсывать чёрные и короткие волосы. – Она покорно держала зеркало, пока он расчёсывался.

Вздыбив жёсткую щетину, он что-то сказал своим. Те засмеялись, по очереди посмотрели в зеркальце. После этого он забрал его и вместе с расчёской опустил в карман.

– У меня там ребёнок, – она решительно шагнула за дверь.

Итальянцы о чём-то переговорили, пошли следом. И тут же раздались удары. Мать посадила Нинку на постель, посмотрела в щель неплотно прикрытой двери. Вернулась, взяла с окна ключи от квартиры бабы Груши, вынесла сбивавшим замок итальянцам. Солдаты отшвырнули ключи, взломали дверь.

Они вернулись, объяснили, хотя мать сообразила, без повторного объяснения, что надо семье уходить.

Макаронники ушли, вот тут мать и спохватилась, отыскивая санки или хотя бы коляску.

Замок, вывернутый с проушинами, так и болтался в пробое. Мать обрадовалась, что итальяшки не унесли ключи. Она знала тайник бабы Груши, – под полом хранился жестяной ящик с продуктами. В тот же день она стала готовиться к отъезду, выискивая «транспорт». Ребята сказали о санках, повели мать в сарай показывать находку.

Тоська плакала: как же она уйдёт, а Фаиль вернётся, где он их найдёт с Фаридкой. Она металась из своей квартиры в Грушину.

– Нельзя уходить, нельзя!.. – повторяла она как заводная.

Перетащив санки и коляску в дом, быстро собрались в дорогу.

– Пойдём к Евдокии Романовой, она приютит, если жива, – сказала мать детям.

Вовка упрекнул мать, поставив Тоську в пример, вот она-де не уходит; вернётся отец, где он нас найдёт? «Мы будем жить в погребе».

«В погребе наживёшь сейчас впроголодь, а подъедим всё, тогда – конец…»

Мартовское утро с легким морозцем выдалось солнечным. К полдню потеплело. Нинку, укутав, посадили в коляску; на санки, – самое необходимое. Мать из запасов бабы Груши поделилась с Тоськой продуктами, оставила свеклы, которую прятала в погребе, и она недалеко проводила бывших соседей.

Ребята потащили санки, а мать – коляску. Её грустный вид беженки угнетающе действовал на сыновей в начале пути. Снежный наст не держал ни санки, ни коляску. Редкие следы не всегда обозначали дорогу, да и не помогали они. «Транспорт» новых беженцев почти полз на брюхе, с треском разрезая ледяную корку наста. Резво ребята рванули вначале. Уходили они с надеждой, что там, на новом месте, не будет этих сопливых, злых и голодных чужеземных солдат, любой из которых может тебя пристрелить. Туда бы только добраться. В другом городе, возможно, нет оккупантов. Там встретит тётя Дуня, старшая сестра отца, такая приветливая, добрая. Никто не думал, что она осталась с двумя детьми, шли к родному человеку за спасением.

Валерка смутно помнил двоюродного брата Николая, а сестру Женю представлял. Она такая же беловолосая, как Нинка, повыше его ростом и не плакса. Любит заводить патефон, у неё двухколёсный велосипед, она учила его когда-то на нём кататься: «Вот где будет житуха!»

Вдруг в городе, среди домов, бухнуло. Над головами с рёвом, обдав резкий волной воздуха, пролетел снаряд. Через небольшую паузу снова бухнуло, и опять беженцы почувствовали удар волны, а потом – такую силу, словно тебя отрывает от земли и тянет в сторону.

По звуку пролетающего снаряда и по выстрелу Валерка узнал ту пушку, из которой стреляли по Казачьему Посту, даже ладонь под грязной повязкой задёргала, заныла. Шли торопливо из последних оставшихся силёнок и почти выбрались к дороге, видны были колеи, а с другой стороны возвышались среди ровных полей дома. Спасение. Невольно повернули к домам, мать окликнула детей и показала, чтобы они шли по накатанной дороге. Ей труднее везти, пробиваясь по насту, коляску. А следы колеи дороги тянулись до маячивших чёрными трубами крыш города.

– Это бьёт та пушка, – сказал Вовка, когда они остановились передохнуть, – та немецкая…

Он вытер рукавом стекавший по лицу пот. Помолчал, как бы соображая о пушке.

– А взрывов не слышно. Во как фронт отодвинулся…

После очередного залпа качнулся воздух, снаряд с рёвом пролетел к невидимой цели.