Валентин Солоухин - Беспризорники России

– Траекторию поменяли, – сказал Вовка.

«Траекторию», а что это такое?.. – подумал малыш, но не стал спрашивать, согласно ответил:

– Ага, поменяли…

Мать боялась, что погибнут дети. Этот страх – от привычки отсиживаться в погребе.

– Не останавливайтесь, дорога рядом. По дороге: катись – не хочу… – Она подобрала выбившиеся волосы из под платка, а концы платка затянула туже:

– Разбухались, душу выворачивает, а наши молчат – помалкивают. И откуда только нанесло этих чертей?.. Наверное, пособрал Гитлер со всего мира. Нам бы дожить до их конца.

– До конца этих доживём, – другие появятся, – сказал Вовка.

Мать посмотрела на Вовку, он хоть и ходил в школу, но там его так рассуждать не учили.

По дороге тащить санки было легче. День разгулялся, колею начинало прогревать солнце, ледяные комья раскисали, расползались под полозьями санок и коляской. Семья уходила дальше и дальше от нейтральной полосы, своего дома, посёлка, и позади, по следу за ними, шли другие люди. Малыш вспомнил почему-то тех собак охотника, которые живут в щели среди трупов чужеземных солдат, как они их пожирают, представил пустой посёлок, Тоську с маленькой Фаридой, ожидающей возвращения Фаиля.

«Трупы, как растает снег, подберут, и собаки нападут на Тоську; вон какие уже вымахали щенки – с телёнка…» – Такие зарождались у него мысли.

– Передохнем, – предложила мать.

Со стороны степи навстречу двигалась тёмная колонна. Мать осмотрелась, выискивая укрытие, но вокруг – равнина, ни кустов, ни оврагов. С противоположной стороны тоже приближались люди. Неизвестные люди могут быть врагами. Лучше никого сейчас не встречать.

– Мам, а собаки, когда голодные, могут напасть? – подметив беспокойство на лице родительницы, спросил малыш.

– Какие собаки?

– Ну там, которые живут в поле, собаки охотника… Они остались в посёлке и на Тоську нападут…

– В нашем доме будет комендатура или какой-то штаб. Тоську оставили уборщицей, а собак итальяны постреляют. О чём ты думаешь, головушка бестолковая…

Колонна приближалась. Первый возок, доверху наполненный бытовым скарбом: тут тебе стол, стулья, тумбочки, поверх лежали винтовки румынского образца. Впереди, нахохлившись, сидели двое солдат в бараньих папахах, один держал вожжи, понукал кляч. У них были тёмные, ко всему безучастные лица. Едут себе, подрёмывают под весенним пригревающим солнышком. Следом тащили, тоже клячи, сани с ящиками снарядов, а за ними – три пушки.

– Такие дохлые коняги, а везут… – Вовка не закончил фразу, с брички, которая следовала за последней пушкой, слез солдат и направился к ним. Он разбросал поклажу, посмотрел в коляску, Нинка испуганно заплакала. Солдат пнул ногой коляску, проходя мимо ребят, выхватил из рук у Вовки одеяло, в которое дети собирали разбросанные пожитки. Одна из повозок остановилась, с неё соскочил ещё румын и направился к мародёрам. Он остановил солдата с одеялом, что-то ему сказал, показывая рукой на семью беженцев, вырвал у мародёра одеяло, вернул Вовке. Ребята положили его на санки. Пока они собирали свой скарб, обоз проехал.

– Цыгане, вылитые цыгане… – шептала мать.

Она быстро увязала узел и повернула на дорогу. Снег стал совсем мягким, не верилось, что утром был мороз. Впереди, метрах в тридцати, опустилась стайка птиц. Валерка вытащил из кармана пальто рогатку и единственную пулю, с тупым, в отличие от наших, «носом» румынского производства. Птицы вспорхнули; пролетев, опустились дальше на дорогу. Вовка усмехнулся:

– Спрячь рогатку, охотник выискался. Так они тебя и подпустят на выстрел. Тащи санки, мне не под силу одному.

Но малыш уже вложил пулю в «шкураток» и не собирался прятать рогатку опять в карман.

– А ты не размахивай рукой, тяни санки, как следует. Тяни двумя руками, не пугай птиц… – закончу охоту…

– «Охотник», я и один повезу. Идти впереди, смотришь, они подождут своей смерти. Будут сидеть и ждать… – Ясно, что скука заедает брата.

Вовка ещё явно подтрунивал над младшим. Птицы были напуганы человеком. Не подпускали близко. Малыш следил за стайкой, осторожно приближаясь, готовый в любую секунду выстрелить. И вот-вот стайка вспархивает. С навесной траекторией он выпустил пулю. И, какое было торжество, когда одна из птиц, перекувырнувшись через голову, упала. «Охотник» стремглав бросился к ней. Она ещё билась, пытаясь взлететь, когда Валерка настиг её. Птица показалась ему большой. В руках она дернулась и затихла.

Вовка оставил санки, подбежал к брату. В открытый клюв птицы сунул снег. Ему не верилось, что Валерка подбил её.

– Она ещё тёплая… голова болтается, значит, не оживёт, – заметил он и, распустив крылья, принялся рассматривать, – что ж это за птица? Я такую видел на картинке… кажется, куропатка…

Мать взглянула на добычу младшего и подтвердила предположения Вовки.

– Куропатку подбил! Как же умудрился?.. Из неё суп сварим.

– А я пулей стрелял, пуля затем и придумана – убивать, – в экстазе выпалил малыш.

– Ишь, добытчик какой, – похвалила сына.

Вовка разглядывал куропатку:

– Куда ж ты угодил? Ага, вот, пуля попала в голову. У ней из клюва кровь…

– Давайте спрячем, – взяла мать птицу, завернула в тряпку и положила в коляску. На том месте, где «охотник» подобрал куропатку, он нашёл и подобрал меткую пулю, ещё не совсем веря в свою удачу.

Они обходили Горловку стороной, мать всё оглядывалась на людей, шедших следом. В посёлке почти все взрослые знали друг друга. С нейтральной полосы ушли, уехали в первую очередь так называемые активисты, ну и коммунисты, после немецких листовок, в которых их так разрисовывали. Дети малые не понимали ещё, что родители выросли при новой власти, а старшие, дедушки, бабушки, помнили и почитали бога, царя. Помнили, как убивал брат брата, грабили богатых. Многие обиженные на новую власть Сталина уходили, чтобы сдаться «немцам». Были слухи, что таких добровольцев увозили в рабство.

Ясное солнце, синее, глубокое небо, белый снег. После того, как затихла бухавшая пушка, воцарилась тишина, от которой отвыкли. Они жили посреди войны с её звуками, а тут тихо. Это казалось настолько непривычно, словно первые муки голода, с которыми пришли все невзгоды и беды. Вот так семья привыкла к боям, выстрелам и разрывам. Погреб был блиндажом, они жили семь месяцев на передовой, с одной разницей: не ходили в атаку и не стреляли по врагу.

Раза два мать останавливалась отдыхать, кормила Нинку и посматривала на тех, что шли за ними. Наверное, с надеждой, – вместе будет веселее в пути. Но те тоже останавливались. Они видели, как потрошили передних румыны, и успели уйти от дороги в балку. Выждали, теперь соблюдают дистанцию.