Алекс Вурхисс - Лейла

Но, получается, мы все равно не избавились от контроля и предопределенности. Так стали ли мы свободными? И можно ли вообще стать свободным? Иногда мне казалось, что это утопия, но я, при этом, никак не могла понять, почему об этом не следует говорить никому, даже социопсихологам. Последние, наоборот, постоянно твердят о «внутренней свободе, дарованной нам системой пренатального вмешательства». В этом, на мой взгляд, чувствуется какая-то фальшь, и я это знаю, пожалуй, лучше других.

* * *

Мелодии сменялись, а я все так же сидела и скучала у стойки. Народу было непривычно мало, а тачи и неко практически не было вовсе. Неужели же все действительно так боятся этого насильника? Нам говорили, что одним из недостатков общества прошлого была жизнь в постоянном страхе, и что в нашем обществе мы этого лишены. Выходит, одного сбрендившего сэмэ достаточно, чтобы карточный домик нашей защищенности рухнул? Тогда зачем мы производим столько солдат, раз они не гарантируют нашу безопасность?

Я чувствовала досаду и раздражение – градус эйфории все не хотел подниматься до нужного мне накала. Наконец, когда я совсем, было, собралась уходить, ко мне, все-таки, подошел сэмэ. Этот типчик мне сразу не понравился. Немолодой, на висках пробивалась седина; с резкими, грубыми чертами лица и мясистым носом, к тому же он был капитально «на колесах», даже глаза покраснели, а я к торчкам отношусь со смесью недоверия и брезгливости. Легализа, конечно, дозволена к употреблению, но от этого она не становится безвреднее ни для здоровья, ни для психики. В другое время я бы даже заговаривать с ним не стала, но сейчас я понимала, что в этот вечер второго шанса может не случиться, и вскоре оказалась рядом с ним на танцполе.

И все изменилось. Танцпол действовал на меня просто магически, и я не могла этого объяснить себе, несмотря на то, что проштудировала всю доступную литературу по психологии, включая забытые и никому не нужные тома до-пренатального периода. Какое-то время я, доверяя метрам вроде Почтенного Магистра Сигизмунда, искала корни этого извращения в чем-то, связанном с детством или юностью…

Вот только наше детство и юность (вполне в согласии с заветами самих Почтенных Магистров) были полностью стерилизованы. Между гендернераспределенными никогда не было никакой психологической, социальной и поведенческой разницы, а биологическая разница была скрыта от нас удачным распределением по группам. Потом, на этапе градации личности, мы сначала выбирали то, чем нам хотелось заниматься. В тот год был великий хаос, я переходила из группы в группу, сменяя пейзаж за окном чуть ли не раз в семидневку; как-то незаметно на этом фоне прошло мое вступление во взрослую жизнь. Я до сих пор не понимаю, зачем это было нужно, но через это прошли все. Это было тревожное время, когда ты просыпаешься и не знаешь, где ляжешь спать, в каком из общежитий Гарша, а может, и вообще в вагоне монорельса, несущегося по направлению к Весту…

Так что я была рада, когда все это закончилось. Меня даже не испугало то, как это произошло. Однажды, рано утром, тридцать первого числа второго осеннего месяца меня разбудил голос наставницы Френсис:

– Вставай, – тихо сказала она, и добавила вслух, – Ну-ка встала, быстро!

Я вскочила, надела синий комбинезон с желтой цифрой 13 на спине – традиционную одежду гендернераспределенных, обула ботинки с высоким берцем на застежке-«липучке», перепоясалась портупеей и выскочила на улицу. В утренних сумерках я видела множество теней, в полной тишине спешащих куда-то, и поспешила за всеми. Мы прибежали на Главную площадь (в Гарше она называется Площадь Слияния). На площади было многолюдно, но, как ни странно, не шумно. Множество нераспределенных с озадаченными и даже напуганными лицами сновали, как тени, а воспитатели пытались привести эту толпу в порядок, и им, в конце концов, это удалось. К этому моменту верхушки небоскребов зазолотились – за рекой вставало солнце. Не знаю, обратил ли кто-то на это внимание, кроме меня.

Мы стояли на площади, множество одетых в одинаковые синие костюмы с цифрой 13 гендернераспределенных. Затем со всех сторон послышался сильный голос: нам зачитывали Декларацию Равенства Полов. Не знаю, как другие, но до того утра я вообще не подозревала, что люди делятся по половому признаку, так что слова Декларации были для меня совершенно лишены смысла. К тому же я чувствовала себя неважно физически, и не могла понять, почему. Вскоре, однако, я об этом узнала – по странному стечению обстоятельств, с этим днем совпало наступление моей фертильности.

Но в тот момент я, как и все на площади, была гендернераспределенной. И, внезапно, все мы узнали, что кто-то из нас сэмэ, кто-то неко, кто-то укэ… нас вызывали по именам, но я ничуть не волновалась; у меня даже проснулся какой-то интерес. Меня вызвали словами:

– Тачи Ковалевска!

Пока я шла к группе тачи, я пыталась вспомнить все, что когда-нибудь слышала о своем гендере. Увы, слышала я мало, а те тачи, что мне встречались раньше, казались почему-то неприятными личностями. Мне больше нравились укэ, и даже немногочисленные, грубые сэмэ.

Нас отвели в одно из четырех зданий, выходящих фасадами на площадь, и завели в большой зал с куполом. Там нам пришлось ждать, притом довольно долго, а у меня некстати очень заныла поясница, словно я долго лежала в неудобной позе. Затем в зал стали по одному заходить магистры-тачи. Они останавливались у небольшой трибуны и вызывали по шесть учениц. Магистр Мартен была четвертой, и вызвала меня первой.

Я несмело подошла к ней. Худощавая, высокая, с сильно заметной сединой, она по началу не вызвала у меня приязни. Я остановилась рядом с ней и посмотрела в ее очень светлые зеленовато-серые глаза.

– Ты выглядишь не очень хорошо, – сказала она. Голос у нее был глуховатым и слегка хриплым. – Ты плохо себя чувствуешь?

Я попробовала кивнуть, но не могла решить, утвердительно или отрицательно, потому лишь как-то неуверенно качнула головой.

– У тебя, наверно, болит поясница? – догадалась она. – Как будто ее продуло, я права?

– Магистр Мартен, вызывайте следующую, Вы задерживаете… – окликнул ее кто-то.

– Крайн-тачи, прошу не указывать мне, что мне делать, – в это мгновение лицо моей будущей Наставницы застыло, словно из него вся жизнь отхлынула в зрачки недобро прищуренных глаз. – Я отвечаю за своих воспитанниц, и прошу не вмешиваться.

Тем временем, она достала из нагрудного кармана воспитательского френча продолговатый кругляшек:

– Возьми и рассасывай, – сказала она, и при этом ее глаза мгновенно стали другими, теплыми, если так можно выразиться. – Это поможет… пока.

Я послушалась и посасывала драже все время, пока шла процедура. Мартен-тачи выбрала еще петерых девочек, а затем, дождавшись окончания церемонии выбора и прослушав гимн Свободы и Равенства, быстро увела нас в бокс, где жила сама и где теперь предстояло жить нам.