Ольга Соломатина - Альма

Рин Тин глядит на меня глазами-бусинами и скребет лапой дверь. Я решаю, что в этот раз тоже ничего страшного не произойдет, и выпускаю его прогуляться в одиночестве. Розы так розы, переживу, а он никуда не денется, забор укреплен после того, как Рин Тин убежал и его искал целый наряд полиции. А потом выяснилось, что виной всему соседская течная сука, с которой пес развлекался в гараже, пока мы носились по всему Люксембургу. До сих пор хочется провалиться сквозь землю, когда встречаю на улице фрау Марту и вспоминаю потомство лабрадор-скотч-терьеров и то, как мы их пристраивали.

Вдруг мой телефон все громче и громче напевает «Полет валькирий». «Мама» высветилось на дисплее. Я вздрагиваю, выключаю звук телефона, прячу поглубже в карман и приоткрываю входную дверь, подталкиваю пса: иди-иди. Он не спеша выходит за высокий порог.

– Замерзнешь, сам вернешься, – напутствую я пса. – А Нине мы не скажем.

Наверху глухой удар и следом – звон бьющегося стекла, резко захлопнулась входная дверь. Сколько дисгармоничных звуков сразу. Бегу по ступенькам вверх.

***

– Почему мне так не везет? – скажет Брюно, когда вернется в машину к дочери.

Вопрос повиснет в воздухе, потому что Нина так не считает. Она смотрит сквозь мутное лобовое стекло, как отец, неуверенно вышедший из автомобиля, покачивается на холодном ветру и рассеянно осматривает зеленый пикап перед собой, которому он слегка, но помял передним бампером крыло. Удивленно, будто только проснулся, как птенец, выпавший из гнезда. Беспомощный, щуплый, длинный. Нине его жалко и хочется логично приободрить: у нас страховка, это всего лишь железо. Папа не обращает внимания, не видит, как дочь размахивает через стекло серебристой карточкой страховой компании.

Замечает наконец девушку из автомобиля, к которому скатился с пригорка и разбил задним бампером левую фару. Она сердится, а следом и Брюно начинает раздраженно твердить, что девица не соблюдала дистанцию. Она бьет пальцем у виска и, обиженно скрестив руки, садится в свою серебристую «Ауди» – дожидаться, пока виновник происшествия успокоится. Теперь Брюно втолковывает девушке из пикапа, что она слишком рано выехала на его зеленый свет.

Он автоматически заглушил двигатель, и Нина мерзнет в машине. На улице такой сильный ветер, что гнутся ветви кленов, он сдувает с них последние яркие листья, и спор за окном быстро стихает.

– Почему мне так не везет? – говорит Брюно, возвращаясь в машину с волной ледяного воздуха, и устало прикрывает глаза.

Нина молчит. А потом начинает выкладывать свои логические размышления. На самом деле она просто рада пропустить контрольную, сегодня любое промедление ей подходит. А Брюно слушает и думает: «Какая она умная, как философски умеет взглянуть на жизнь, а ведь и правда, чего я завелся? Куда мне спешить? Это просто железо».

***

Конечно, виновата Нина. Оставила приоткрытым окно, и, когда я выпускала Рин Тина гулять, сквозняк сбросил с подоконника фото в рамке. А я даже не представляю, где у нас пылесос, и вот теперь стою на коленях посреди Нининой комнаты, собираю осколки. В разбитой рамке фотография, на ней пятилетняя Нина с бабушкой на лестнице к пляжу в Биарриц. Кажется, отец сделал снимок. А нет, ошиблась – его уже не стало. Так кому же игриво улыбается бабушка? Ветер надул подол платья, видны колени («Я – как Мэрилин Монро», – повторяла, глядя на снимок, мама). Нина сжимает левой рукой плюшевую обезьянку, другой – бабушкину ладонь и хохочет. Почему они такие счастливые? Со мной Нина серьезная. Спокойная.

Снова «Полет валькирий». «Я не готова», – говорю телефону вслух и выключаю звук. Ай! Колет! Осколок впился в указательный палец, кровь. Альма оглядывается в поисках мусорного ведра. Интересно, где его прячет Нина? И что у нее за новая причуда – занавешивать зеркала? Где и что она вычитала на эту тему? Присмотрелась внимательно, не осталось ли еще осколков. Наклонила голову и увидела за коробкой с куклами уголок зеленой тетради. Вытащила неуверенно.

«Папа и Альма, если вы нашли эту тетрадь кислотного зеленого цвета, немедленно положите ее назад!» – предостерегающе вывела на первой странице Нина. Альма улыбнулась, показала ей язык и захлопнула тетрадь, сложила осколки в носовой платок. А потом, как в детстве, села на широкий подоконник, облизала порез.

Над батареей тепло, я сижу, как в детстве, на подоконнике и смотрю на серость за окном. В детстве это была моя комната, за стеной – сестры, но теперь там гардеробная, которая разделяет комнату Нины и нашу спальню. Подмерзло, слякоть на дороге постепенно превращается в гололед. Вижу, как пес не спеша бредет к беседке у зеленых стрел тиса, огляделся и прыг в мое плетеное кресло на подушки. Понимаю, Рин Тин, и я бы в такую погоду не стала уходить далеко.

Вижу, как выходит из дома соседка. Длинное белое пальто, элегантная шляпа, две борзые на поводке. Каждое ее движение – легато и плавность. Я ничего о ней толком не знаю, кроме того, что Мари живет в доме одна, но мое настроение, моя уверенность в своей женской привлекательности камнем бухают вниз. Рядом с такими женщинами чувствую себя просто школьницей, в форме и с морем домашки. Как им удается быть такими неспешными, а я даже за хлебом бегу всегда вприпрыжку, мое расписание всегда торопит, мои платья всегда проще и короче их томных подолов, и как бы я ни старалась научиться быть такой же, плохо выходит. Может быть, потому что скопировать нельзя, можно только стать самой, и тогда томность появится как приятный побочный эффект? Но откуда в моих движениях быть свободе, если ее нет внутри? Не уверена, что хотя бы неделю я делала то, что хочу сама, жила так, как решила. Преувеличиваю, наверное. Но такое уж сегодня настроение, остается его принимать. Вот любопытно, что Мари делает, если проспала и опаздывает? Отменяет встречи? Бегом принимает душ? Она уж точно не ходит к психотерапевту, как я, не ведет утренние страницы. Соседка давно скрылась за живой изгородью, а я все еще мысленно следую за ней. Вот ведь наградила же меня природа таким прилипчивым умом.

Я тоже вела дневник в возрасте Нины. Описывала череду похожих школьных дней, радость и яркие, как вспышки фейерверков, поездки на гастроли с родителями, жалобы на сестру, главы из любимых книг. Куски. Однажды в письме к сестре (Елена болела ангиной и осталась с няней дома) я переписала кусок из запретной книги Андре Моруа. Ту часть, где героиня описывает воспоминания первой ночи с любовником. Щеки пылали, когда перечитывала. Сама поняла, что отсылать письмо сестре не стоит, разодрала листок в клеточку и выбросила.

Вечером, когда папа уехал в театр (кажется, давали «Мадам Баттерфляй»), мать пришла в ярость, швырнула в лицо клочки. Кто бы мог подумать, что мама роется в мусорках? Как же она орала своим хорошо поставленным голосом! Весь отель сбежался на представление, нам в номер стучали. Невозможно было убедить маму, что письмо – только выдумка. Причем чужая. Когда я показала текст в книге, мать вышвырнула том за дверь номера вместе с мусорным ведром и бушевала, пока не сорвала голос. Ушла в свои комнаты. Из-под ее двери запахло валерьянкой.