Ирина Горбачева - Неизвестность

– Это хуже, чем истерика. Нам женщинам, в таких случаях надо выплакаться. А столбняк, это очень плохо. Поплачьте, поплачьте, вам легче станет, – просила женщина врач Марию. Но слёз не было, а столбняк не хотел её отпускать.

Не отпустил он её и на следующий день и на девятый день. Все хлопоты по проведению похорон взяла на себя Надя соседка и приехавшая из Барнаула дальняя родственница Виктора – Тамара, которая так и осталась в Москве до поминок на девятый день, и которую Маша, на это время поселила в квартире Виктора, чему та несказанно обрадовалась. Со второй однушки жильцы съехали, а новых желающих фирма ещё не успела прислать. Оказывается, это сама Маша дала Наде адрес Тамары, записанный в книжке мужа. Когда дала, зачем? Не помнит. Тамара, как она сказала, приехала от имени всех его родственников, которых осталось-то всего, раз-два и обчёлся. Но она так, же быстро испарилась из Москвы после поминок, узнав, что Маша является законной женой и видно уже от Нади, что родственникам, тем более дальним, ничего здесь, в смысле наследства, не светит.

На сороковой день не пришли помянуть Виктора и Машины малочисленные родственники. Заранее по очереди позвонили сочувственно предупреждая:

– Машенька, мы тут подумали, что тебе и так тяжело. Чего ты в такую жару маяться будешь, с готовкой и тому подобное. Давай мы каждый у себя, по-семейному соберёмся. Чего тебе из-за нас суетиться.

Маша согласилась по-семейному. Но она понимала, нет, она отлично знала, что это была обыкновенная уловка, не терять время зря на поминки малознакомого человека. Ну и что, что он был мужем двоюродной сестры. Подумаешь, родственник. Время рыхлить грядки и обживать скучающую по хозяевам дачу. Сейчас день – год кормит. Вовремя не посадишь, придётся на рынок бегать. Да дело ли покупать рыночное, когда своё можно иметь? Не дело. Так лучше, на даче, по-семейному, рюмочку пропустить за упокой души хорошего человека, после со смыслом проведённого выходного на огороде.

Нет, Маша была совсем не против «по-семейному». И суета ей ни к чему. К ней она не привыкла. Да и видеть никого не хотелось, тем боле встречать родственников, которые давно уже стали жить, как и все вокруг обособленно и закрыто, а подвязывать под готовку поминального стола Надю, уже неудобно, хотя она и предлагала свою помощь. Душа рвалась выплакаться, да никак слёзы не выходили наружу. Что-то держало их. Как заржавелый фонтан, не пускающий воду из труб. Сама Маша, от неистраченных и застрявших в ней эмоций, стала серой на лицо. Откуда-то злость в душе появилась. Она никак не могла понять на кого. То ли на Виктора, зачем-то так, ни с того ни с сего ушедшего, бросившего её, то ли на себя, за то, что не может по-человечески, со слезами проводить любимого человека в последний путь. Она слышала, хотя почему-то все её родственники, товарищи с Витиной работы и дальняя родственница мужа Тамара, думали, что Маша совсем ушла в себя и что она ничего не слышит, но она слышала, о чём они говорили за столом на девятый день. Она не прислушивалась специально, думая о муже.

– Как «там» его душе, покойно, как было покойно ему со мной?

Но краем уха все, же услышала, как Тамара сказала никому, ни на кого не глядя, просто сказала в никуда:

– Даже слезинки не проронила. Жена называется. Зато квартира однокомнатная теперь её. А мы хоть и дальние, но родственники. И дядьку жалко, – и, опрокинув очередную рюмку, Тамара зарыдала, в голос, громко причитая.

Тогда у Маши в голове промелькнуло:

– Умеет плакать. Слёзы, как из фонтана льются. А у меня никак не получается. Причём здесь квартира?

Услышав звонок, Мария подошла к входной двери. Пришла соседка Надежда.

– На сорок дней никого не будет, – сказала Мария Наде, которая теперь каждый день после работы заходит к ней, пытаясь расшевелить вдову и предлагая свою помощь. Но чаще, прося Машу саму выйти на свежий воздух, например, сходить в магазин или с ней пройтись по парку.

– Ну и хорошо, что никого не будет. Давай с тобой после кладбища посидим, ты мне фотографии покажешь, – предложила Надя, надеясь, что посмотрев фото, и что-то вспомнив, в Машиной душе, вдруг перемкнёт и откроется секретный вентиль, и из её глаз, как из крана польются слёзы.

Так и решили. Вернувшись с кладбища, Надя быстро накрыла стол из заранее приготовленных продуктов. Да много ли надо двум уже не молодым одиноким женщинам. Надя разлила зелёный борщ, добавив в тарелки, рубленую зелень, сметану и Маша впервые за эти сорок дней жадно накинулась на него, забыв предварительно выпить рюмку водки «за упокой». Надя, молча, смотрела, с каким удовольствием соседка поглощала борщ, и только после того, как Маша смущённо глянув на неё, отложила ложку в сторону, сказала:

– Жить будешь, а теперь, давай выпьем «за упокой».

От выпитой водки Маша раскраснелась, даже сняла с себя чёрное из тяжёлого материала платье и накинула свой лёгкий, домашний халат. Достала из шкафа небольшую картонную коробку с лежащими в ней открытками, письмами и фотографиями.

– Всё никак не приведу в порядок. На самом деле у нас мало совместных фото, – придвинула она коробку ближе к Наде.

Они выпили ещё по рюмочке водки, закусив тонкими кружочками колбасы. У обеих появился румянец на лице. Порывшись в коробке, Маша взяла в руки старое фото Витюши. Он в военной полевой форме стоит в обнимку с сослуживцами на фоне красивых гор.

– Мне ничего неизвестно о его прежней жизни, – тихо сказала она.

И вдруг, в её памяти возникли подозрительные моменты последних месяцев их жизни. Витя стал больше работать, оправдывая свои выходы на работу нехваткой охранников. Они меньше стали выходить вместе на прогулки. Он стал раздражительным иногда даже грубым с ней. Маша залилась краской от появившихся сомнений.

– А вдруг, он как Борька, нашёл другую? Неужели обманывал? – вопросы пробивали её сердце, как пули мишень на стрельбище. Из раздумий вывел голос Нади.

– Ну вот, ты и молодец, раскраснелась, – с улыбкой заметила Надя, – может, и слёзы теперь появятся. Ты бы всё-таки поплакала, нельзя горе на сердце долго носить. По себе знаю, – с грустью сказала Надя.

Наде было искренне жаль соседку. Ей ли не знать цену одиночества. Она хотела успокоить, а может и открыть свою душу, свою боль Марии. Говорят, что горе объединяет, люди перенесшие потери легче понимают друг друга. Но, вдруг Надя почувствовала холод. Какой-то леденящий сквозняк пронёсся между ними.

– Чего ты можешь знать, – Маша почувствовала, как внутри неё что-то качнулось. Ей даже представилось, что это «что-то» похоже на перекладину, которая стоит на нефтяных вышках и качает из её нутра, как из недр земли, что-то чёрное. Она даже представила это «что-то» чёрное, тягучее, липкое, пачкающее. Ей казалось, будто из неё сейчас польётся это чёрная субстанция, похожая на нефть, так нужная людям. Но нефть, нужная людям, не полилась. Мария посмотрела на Надю невидящими покрытыми от злости белёсой плёнкой глазами так, что та невольно отшатнулась от неё. Злость, обида подошла к горлу, до такой степени, что Маша побоялась захлебнуться и умереть от удушья. Но она не захлебнулась. Чужим, не своим голосом, сдавленным этой чернью, она проговорила. Даже не проговорила, а прошипела, как шипит кобра, которую раздражает звук, извлекаемый из флейты факира.