Ирина Горбачева - Неизвестность

– Чего ты понимаешь? Что ты можешь знать? Да что ты про эту жизнь знаешь? Тебе знакомо, что такое неизвестность и как её хлебать одной? Она знает! Она знает, что такое горе! Вот оно горе! Остаться совсем одной в неизвестности.

Мария чуть наклонилась вперёд, видно для того, чтобы соседка лучше слышала её. Глаза Марии горели недобрым огнём и почему-то из них, вместо слёз чёрным фонтаном била ненависть. Наде казалась ещё секунда и Мария вцепится в её волосы, словно это она виновата во всех Машиных жизненных бедах и в смерти Виктора.

Надя медленно подняла на неё глаза:

– Успокойся Маша, присядь, тебе надо отдохнуть. Пойду я. А ты отдохни.

Надя ушла, осторожно закрыв за собой дверь, а Маша упала на диван, на котором сорок дней назад сидел её муж, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась так, как не рыдала никогда в своей жизни. Плакать, она плакала, а вот рыдать не приходилось. Она так не рыдала даже на похоронах мамы. Она рыдала, в голос, громко причитая, совсем, как барнаульская Тамара на поминках Виктора. В ней кипела злость на соседку, которая имеет сына, а значит, когда– то у неё может появиться невестка, внук, возможно много внуков, а это значит, ей не предстоит доживать свой век в полном одиночестве. Так откуда же ей Надежде, знать, что такое горе, что такое одиночество, неизвестность, которая окутывает тебя с ног до головы.

Слёзы из глаз лились, лились, но облегчения на душе, почему-то не ощущалось. Наоборот, Мария явственно ощутила, как её словно сжимало плотное кольцо. Кольцо неизвестности.

Кто знает, почему мы большое значение придаём негативным словам, сказанным кем-то нам? Наверное, потому, что эти слова, как какие-то сущности впиваются в наш мозг и высасывают из него все разумные клетки. Они как, комары или пчёлы жалят, оставляя после себя чувство не комфортности. Давно известно, что слово может убить. Но почему, почему человек может бросить камень и промахнуться. Словом не промахнётся никогда. Оно найдёт куда больней ударить. Сначала долетит до уха и осквернит своим содержанием слух, потом наплюет в душу или прямым попаданием коварно искорёжит сердце.

И ещё одна загадка природы. Почему самые зловещие слова – посылы на вымирание веры в добро, мы слышим больше всего от близких людей. Самых близких. От людей, от которых не ждёшь жестокости: жён, мужей, детей, родителей, друзей?

Машу и Надю горе не смогло сроднить, сблизить. Почувствовать себя подругами они не смогли. Хотя за эти хлопотные дни, которые Надя старалась помочь соседке, она привыкла к ней. Ей искренне было жаль бедную женщину. Хотелось успокоить её, сказать, что бывают обстоятельства, когда, грех конечно, но в минуты душевной слабости, опустошённости от обиды и непонимания произошедшего, горестно думаешь, что лучше бы похоронить близкого тебе человека. Отмучится раз и навсегда. А потом ходить на его могилку и рыдать. Молиться, выпрашивая прощения у Всевышнего. Сколько лет можно страдать, слёз уже давно нет, от неизвестности, что он может ещё вытворить. Сколько можно разрывать своё сердце тревожными и страшными вопросами: что дальше его ждёт, что дальше с ним будет? И будет ли вообще это дальше? Неизвестно.

Надя зашла в свою квартиру и захлопнула дверь. Потом в сердцах, закрыла её ещё на один замок, словно боялась, что Маша сейчас ворвётся к ней, и будет сверлить её своим безумным взглядом и говорить гадости, гадости. Увидев висевшую старую дверную цепочку, она с силой стала засовывать её в закрашенный краской проём для цепочки, но у неё никак не получалось. Бросив это занятие, она вошла в комнату и обессилено упала на диван.

– Неизвестность. Что она знает о неизвестности? О той неизвестности, которая хуже смерти. Что она знает о живых с мёртвыми душами? О себе печётся. Ей неизвестно, как сложится дальше её жизнь. Одного не понимает, что теперь ты сама хозяйка своей судьбы. А как бы Маша себя чувствовала, прожив всю жизнь в неизвестности? Когда вся твоя жизнь окутана этой неизвестностью. Страшной, пугающей. Изматывающей душу, разбивающей на мелкие кусочки твоё сердце, разум. Потому что эта неизвестность касается не тебя. Ты забываешь о себе, о своей жизни. Ты забываешь есть, пить, когда тебя мучает постоянная неизвестность за свою единственную любовь, за самое дорогое, что есть у тебя в этом мире, за того которого по божьему изъявлению ты произвела на свет. За свою кровь и плоть, за своего сына.

Да что она может знать, эта соседка, всю жизнь, посвятившая только себе и мужу. Интересно ей, что там за облаками! А как здесь жить в неизвестности, здесь на грешной земле, в этих четырёх стенах, ждать неизвестно чего? Существовать с постоянной тревогой в душе от неизвестности? Где он, как он, когда вернётся, каким он вернётся? Кричать по ночам в подушку: пусть вернётся, любым! Пусть только вернётся, вылечу, обогрею, прощу всё, только пусть живёт. Может всё ещё наладится, он поймёт, он столько пережил, что всё уже давно понял. Только пусть вернётся…

Любимых терять навсегда очень тяжело. А легче, не знать умер ли или лежит где-то без ног, без рук? Может криком кричит, её зовёт. Её – свою мать! Просит о помощи. Да просит не муж, и не первый и не второй. А сын. Родной сын. Её кровинушка. Первая и единственная. Пусть только вернётся!

Но неизвестность окутывает тебя с ног до головы. Сковывает холодными тяжёлыми цепями. И ты с трудом двигаешься, выполняешь работу, стараешься заполнить свою голову, свои мозги отвлечёнными мыслями, но у тебя, ничего не получается. В мозгу постоянными молоточками звучит: где он, с кем, что с ним? Вернётся ли он в этот раз?

Неизвестно.

Сыном Надя ходила тяжело боялась не доносить до срока. Так и случилось, родился восьмимесячным. Надя, как будто это было вчера, помнит его синенькое тельце покрытое слизью и кровью обмотанное пуповиной. Его сморщенное в недовольной гримасе личико. Казалось, не рад был рождению сынок. Да и чему радоваться. Ему бы ещё качаться в тёплой утробной колыбели под сердцем у матери, а его выдавливали скрученными пелёнками на свет божий две тётки в белых халатах.

– Кричи, кричи, малец, – говорили они, шлёпая его по месту, которое и попкой назвать, было сомнительно.

Но он не заплакал и после того, как его освободили от удушливой пуповины. Она, как удав обвила малюсенькую шею и четырьмя узлами свисала с измученного родами тельца. Надя понимала, что удары были лёгкие, но тогда у неё до боли сжалось сердце.

– Не бейте его, – еле проговорила она, суетящейся акушерке и врачу.

– Конечно, хочешь, чтобы помер, молчи уж, зря мучилась, носила в себе что ли? – не сердито ответил ей кто-то из них.

Он запищал своим тоненьким таким родным голоском, когда его помыли под краном и сделали спринцевание, прочистив нос и ротик. Этот голосок она узнала бы из тысячи голосов, ревущих младенцев.