Татьяна Помысова - Инъекция временем. Альманах

– Ой, мне надо ручки помыть!

И быстренько шла в отхожее место. Иногда в их компании находились еще два парня – наглые и неумные. Сима и Тима. Один был неправдоподобно толст и одутловат, с влажными пустыми глазами и одышкой, неуклюжими, словно надутыми кистями рук. Другой – маленький и тощий, с кривым тонким ртом. Но они тоже почти всегда колобродили вместе. Когда Грета возвращалась, они измывались над ней.

– Что, Гретхен, – подмигивали они ей, – отлила?

Грета в ответ бледнела, пыхтела и неистово заверяла:

– Я ходила мыть руки!

В ответ те двое нагло уничтожающе хохотали:

– Ну конечно! Да знаем прекрасно, за чем на самом деле ходила!

Грета краснела и молча обиженно отворачивалась от нахалов. После занятий все собирались за зданием училища, сидели там на бочонках или бревешках. Лена, закинув ногу на ногу, пела песню. Иногда появлялся черненький с розовыми ушами Андрюша – Ленкина любовь. Они вместе курили, а потом обнимались и неистово взасос целовались. Затем Лена с Гретой запрягали Андрея в маленькую, по типу китайской, двуколку, на нее становилась Грета в зеленом костюме амазонки. «Рикша» Андрей катал по двору двуколку туда-сюда, а возвышающаяся в ней, расставив ноги, Гретхен довольно улыбалась. Покатав ее, неуютно сопящий Андрей подсаживался к Лене и, заводясь, толкал ее пальцем в бок, а потом и Гретхен. Иногда, что-то не поделив, они с Ленкой дрались.

На занятиях Лена и Андрей пытались сесть вместе, но все преподаватели их рассаживали. Однако те умудрялись переговариваться друг с другом через аудиторию наискосок, часто срывали занятия, кидались друг в друга жеваной смолой и китайскими палочками. После занятий снова дрались, и однажды Лена расцарапала его до крови. Потом опять мирились и обнимались. И Лена пела и приплясывала, виляя бедрами. Я восхищалась ей и ненавидела ее в то же время. Эту безбашенную, животную, ни о чем не думающую веселую сволочь. Однажды ей что-то не понравилось на лекции Захара Семёновича, и она сначала, заорав, влезла на стул, а потом – и на стол. И стояла на этой высоте, подбоченясь.

– Дурачок ты мой! – крикнула она оттуда Захару Семеновичу.

– Я не твой, слышишь! – заорал он в ответ. – Я не твой, я не твой, я не твой!

Почему я сдружилась с ней? Это произошло после той катастрофы в нашей жизни, когда отец уплыл отдыхать на Граппские острова, а вернулся санитарным пароходом больным. Он утверждал, что его болезнь, разъедающая кости, получена просто от немытых стаканов. Но я-то хорошо уже знала, что такого практически никогда не бывает, и скорее всего, мой отец изменил маме с какими-то местными женщинами. И каким он выглядел ничтожным, трясущимся, оправдывающимся… Отца было жалко, и в то же время он был противен теперь. Я всегда ему верила, считала его честным и благородным. И – вот… Это был слом в моей жизни. Мне не хотелось уже никому верить. Мне вообще ничего не хотелось. Я ничего не видела в будущем, я бросила вызов отцу, маме, себе, всем… И я потопала на прогулку вместе с Ленкой. И я пустилась во все тяжкие – стала курить и быстро подсела. Вскоре для меня стало плевым делом выкурить в день одну-две пачки сигарет. А Ленка, подумать только, изливала мне личное.

– Эх, Марианка! – надув губы, доверительно произносила она перед очередным девичьим трёпом.

Почему она вроде уважала меня? Я, таким образом, уже знала, как однажды, выкурив гашишу, Ленка хулиганила на улице, кидаясь камнями, ее схватили и посадили за решетку в темницу. Внес за нее деньги и освободил из темницы ее отец. Но дома он выдрал ее солдатским ремнем. И она ходила в синяках на спине, с красными от скупых слез наглой девки глазами. Вскоре отец ее стал гвардейцем, чтобы впредь под свою ответственность забирать дочь из темницы, если она снова туда попадет. Рано утром Ленка вела в ясли маленького братика. А вечером мы сидели с ней и еще с Гретхен на скамейке, курили, у меня уже доходило до трех пачек в день. Выпившая медовухи Ленка рассказывала мне, как мама купила ей на ее двадцатилетие несколько пар новых шелковых панталон – на кулиске-завязке и на резинке. Ленка зычно распевала на лавочке песни. Андрей, её прихехешник, визжал, плясал в одиночку, бегал отлить за скамейку, играл в бильбоке. Это всё было безнадежно, животно, забвенно, чувственно и офигенно…

И однажды мы завернули в ту старую крепость на холме, замшелую заброшку времен западных переселений, когда пресловутый Вейк еще обозначали на картах. Про эту крепость поговаривали разное. Но мы упорно шли – я, она и Андрей. А когда пересекали поле, то у березовой рощицы увидели Грету, которая в томном одиночестве стреляла из арбалета в сухое дерево. Раз за разом, освобождаясь от какой-то внутренней только ей понятной фрустрации. И снова ее глаза – то маслено-хитрые, то потупленные – переключали две личности одной Гретхен – нагленькую и застенчивую.

Мы взяли её с собой, и она потопала за нами, убрав арбалет со стрелами в специальный футляр за спиной, на манер котомки. Ее фигуру снова облегал костюм амазонки. Она явно любила его, хотя амазонкой и не была – характерные внешние черты отсутствовали. Мы поднялись на верхний ярус крепости, к ее зубцам, по истертым веками ступенькам. Внутри, на облезлых кирпичных стенах, виднелись замысловатые наборы рун, неизвестные нам. Также – фаллические символы и порнографические изображения, и просто чьи-то имена.

Но оказалось, что Лена и Андрей уже давно забирались сюда для любовных уединений ночью над землей. Из старых кирпичей они построили ветрозащитное укрытие, покрыли его кровлей, положили широкую перину, на которой можно было лежать или сидеть, на полочку сложили корзины с едой и бутылки с соками и содовой водой. Мы сидели вчетвером, курили, играли в карты и домино, ели и пили. Потом отправились бродить по крепости и нашли странный предмет в одном из казематов, похожий на изготовленный кем-то факел, только отсыревший. На следующей неделе мы снова завернули на наши скамейки. Было тепло и солнечно. Мы кайфовали, я курила одну за другой. Потом Ленка с Андрюхой снова не поладили. Они стояли перед нашей скамейкой друг против друга, и она щелкала его по мордасам. Наконец, побив, отвернулась, попросила банку с содовой и начала жадно пить, стоя, запрокинув голову. И тут у нее упали панталоны. Очевидно, подвела кулиска. Спланировали на туфли. Скамейка затряслась – мы хохотали так, что мутилось в глазах, до истерического припадка.

Ленка посмотрела вниз, прикрыла ладонью рот (странный жест, но его делают в подобных случаях), торопливо натянула упавшее исподнее, повернувшись к нам задом, затянула кулиску, одернула платье. Затем, развернувшись лицом, подергалась и передразнила нас гримасой, типа: «Ну и чего – ха-ха?» На другой день на лекции Захара Семёновича она громко призвала его засунуть эти контурные карты в п…. Захар Семёнович, не выдержав, изумил всех.