Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Как солнце за Николину гору стало клониться, мы засели в смородине. Прямо за кустами начиналась бурая картофельная ботва, вповалку лежащая на осевших грядках. С краю, только руку протяни, земля небрежно раскидана: подсохшие серые комья и мелкие красные картошины валяются на меже – явно кто-то рылся…

Сидеть скучно. Березы во дворе, выбеленные закатными лучами, потихоньку меркнут, где-то далеко стучит топор, и призывно орут коты в лопухах за забором. Холодает. Танька ежится, но терпит:

– А крот нас не увидит? – опасливо спрашивает она.

– Ты что, он же слепой! – говорю я.

От нечего делать Сашка принимается таскать у сестры кислые и червивые яблоки – морщится, но ест. Я, вытянув поудобнее затекшие ноги, рву редкие пыльные ягодки черной смородины. Их перезрелая сердцевина слегка горчит.

– А крот большой? – опять спрашивает Танька.

– Во! – припомнив дыру под сараем, я развожу руки пошире – между моими ладонями мог бы поместиться теленок.

Жуткий безглазый зверь тяжко ворочается под землей, ввинчиваясь в черные туннели, между корней трав и деревьев, он пожирает склизких дождевых червей, белесых личинок и соседскую картошку. Его крючковатые когти, может быть, скребут сейчас землю прямо под нашими попами. Ужас!

– Знаешь, как он кусается? – шепотом, чтоб было страшнее, спрашиваю я. – У него зубищи – с твой палец.

Танька в отчаянии смотрит на свои измазанные смородиновым соком пальцы. И хочет бежать. Но Сашка сует ей под нос кулак, и она остается на месте.

В густеющих рыхлых сумерках, огород наполняется таинственными шорохами. Дальние кусты у забора, незаметно подступают ближе – окружают. Ползучие травы капканом плетей опутывают стежку, отрезая нам путь к отступлению.

Луна запуталась в березовых ветках, и железная крыша нашего дома, облитая тусклым слюдяным блеском, проступает на фоне сумрачного неба.

Яблоки съедены. Танька икает. А я так отсидела ногу, что трогаю и не пойму, это моя или чужая?

Вдруг слежавшаяся куча ботвы рядом с кустом шевельнулась, верхушка ее вспучилась и… (Смотрите, смотрите!) разворошив сухие стебли, оттуда полезло черное, сопящее…

Первым опомнился Сашка. Он бросил свой индейский лук, схватил мою палку и что есть силы метнул ее в шевелящуюся кучу. Куча не испугалась. И двинулась к нам. Больше обороняться было нечем.

Танька завизжала и, ломая кусты, кинулась прочь. В темноте она с размаху налетела на ограду и повисла на ней ревущим кулем. Я ринулась следом и попыталась отодрать ее от изгороди, но не тут-то было! Танька намертво вцепилась в занозистые колья. Ее брат, подгоняемый страхом, пыхтел впотьмах за моей спиной – он тоже надеялся взять забор штурмом. Хлипкий штакетник с треском обрушился под нашей тройной тяжестью, и мы вывалились в колючие заросли репьев.

Зареванная, исцарапанная Танька в порванном платье не могла остаться незамеченной, даже если б молчала. Но она голосила так, что Мироновский папа выскочил во двор в майке задом наперед и в одной галоше. Другую он сжимал в руке.

Отвечать пришлось мне – старшей. Я широко разводила руки, вытаращивала глаза и всячески напирала на то, что соседская картошка в опасности, и мы вообще-то герои. Были. Но больше не будем. Честное слово!

Мироновский папа слушал хмуро. Потом достал из сарайчика фонарь и лопату – острое лезвие хищно сверкнуло в лунном свете, и строго велел нам идти домой.

– А зачем он на огород-д п-пошел? – от пережитых волнений у Сашки зуб на зуб не попадал.

– Не знаю… – соврала я.

Полчаса спустя, лежа в постели, я слышала, хлопанье соседской двери, суету и приглушенные возгласы в коридоре, но слов было не разобрать. Сон сжимал мою голову мягкими лапами…

Наутро, идя через двор с портфелем, я увидела, что вчерашний пролом в ограде уже затянут рабицей, репейник срублен под корень, а возле его увядших листьев лежит темная кучка. Подошла ближе: черный зверек неподвижно лежал на земле, странно вывернув сморщенные пятипалые ручки. По траве к нему тянулся липкий бурый след. Я тронула зверя носком сандалии, и он перевернулся на спину, задрав слепую острую мордочку. На шее у него темнела глубокая рана, в которой копошились мелкие мухи.

Я долго стояла над ним. Потом укрыла зверька мятым лопухом и побрела в школу.

Моя первая школа. В ней же учились моя мама и моя бабушка

После четвертого урока Александра Борисовна велит мне остаться в классе.

– Садись, – говорит она и показывает на парту перед учительским столом. – У меня к тебе важное поручение.

Я сажусь и во все глаза на нее пялюсь. Какая же она красивая – вся бело-розовая, пышная и круглая как зефир. Даже волосы круглые – в крупных желтоватых кудрях, прямо как у куклы Тани, которую мне обещали, если я буду отличницей. Бабушка говорит, первую учительницу навсегда запоминают. Значит и я свою не забуду. Смотрю изо всех сил. А она говорит:

– Да ты не слушаешь совсем! Повтори, что я сейчас сказала?

– Эээ… про имперализьм – выталкиваю я последнее застрявшее в памяти слово.

– И все? О чем ты только думаешь!

Я чуть не сказала, о чем, но вовремя прикусила язык. Вдруг Александра Борисовна рассердится и двойку поставит?

Она вздыхает и опять объясняет про какой-то смотр против имперальзьма, в котором наша школа участвует. А из меня хотят мальчика сделать – не взаправду, а так. Мне надо будет газеты продавать. Понарошку. Бегать по сцене и кричать: «Купите газеты, купите газеты!» И все.

– Я не хочу мальчиком, – говорю. – Вот если бы принцессой…

Александра Борисовна еще громче вздыхает:

– Ты уже большая и знаешь, что кроме «хочу» есть еще слово «надо». Знаешь ведь? – она сурово на меня сморит. Я киваю.

– Вот и хорошо, – улыбается учительница.

Я буду, буду мальчиком – пусть только она улыбается!

Смотр уже скоро. Говорят, все школы выступать будут. Но только большие ребята. Из маленьких – я, да Ленка Насонова, больше никого не берут. Ленке ничего делать не надо, просто в красивом платье стоять и держать воздушные шарики, как на 1 мая. Она будет как будто наше счастливое детство. Вот всегда так: как в нарядном платье – так Ленка. Потому, что у нее золотые волосы и ямочки на щеках. А у меня, говорит Александра Борисовна, такие глаза грустные, будто я не в СССР выросла. А где, не говорит.

Газеты не понарошечные оказались, а самые настоящие, с не нашими буквами. Я смотрю – ничего не понятно. Зато там цветные картинки. А в нашей городской «Правде» все серое – даже не разберешь, коза это или трактор.

В общем, дают мне эти газеты, велят по сцене бегать туда-сюда и громко кричать: «Купите! Купите!»