Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Я кричу, а Александра Борисовна головой качает: «Не так. Слишком ты веселая. Жалостнее надо». Потому, что смотр будет про то, как плохо жить в других странах, и как хорошо – в нашей.

– Представь, – говорит Александра Борисовна, – что ты мальчик Джон из Америки.

Я не знаю, где Америка, мы это еще не проходили. Но наверное дальше, чем Тула, а я так далеко не была. Александра Борисовна говорит:

– Там в этой Америке люди на улице в коробках живут. В больших таких – из под телевизора или холодильника. И едят там, и спят. И Джон тоже в коробке живет, – она гладит меня по пушистой макушке, а я думаю, вот ужас! Вдруг бы я и правда в Америке родилась?!

– Есть Джону нечего, – грустно продолжает Александра Борисовна, и чувствуется, болит ее доброе сердце за несчастных американских детей, – Приходится газеты продавать, чтоб заработать на хлеб. А если никто не купит, Джон умрет с голоду, – она длинно вздыхает. – Поняла теперь?

Я скорбно молчу.

– Иди и подумай обо всем хорошенько, – отпускает она.

Дома бабушка пришивает к чужим черным штанам красную заплатку. Штаны Вовкины, соседа нашего. Он в них по заборам лазит, брючины обтерханные, что надо. Я бабушке рассказываю про Джона, который в коробке живет.

– Ужасти какие! – охает бабуля и, перекусив нитку, дает мне Вовкины штаны, – Примерь-ка.

Заплатку она не до конца пришила, один угол болтается – чтоб жалостнее было. Старую рубаху в комоде нашли, воротник художественно надорвали – пусть болтается, рукава завернули. А ботинок у меня нет. И не надо. Александра Борисовна сказала, что я буду босяк.

Смотр в доме пионеров. На крыльце, над гипсовыми фигурами мальчика и девочки (каменные галстуки у них красиво развеваются, как от ветра) висит кумачовое полотнище с большими буквами: «Юность обличает империализм!»

В зале – народу! Александра Борисовна говорит: «На головах сидят!». Я смотрю: где же на головах? Все на попе. Некоторые, правда, на приставных стульях, а кое-кто прямо на полу. За бархатным занавесом с серебряными кистями слышна приглушенная возня, топот. Кто выступает – идут за кулисы. А там что творится! Все толкаются и орут почему-то шепотом.

В тесной комнатке среди флагов и пыльных фанерных стендов быстро напяливаю свое тряпье.

Смотр уже начался. Издали гремят марши и речевки, в зале дружно хлопают. Волнение подступает как тошнота. Я сглатываю.

– Ты водички попей, – участливо советует Александра Борисовна и наливает мне из графина. Я пью, а она смотрит:

– Слишком ты чистенькая для бездомного – говорит. – Надо бы измазать.

Поискав, она находит в пионерской комнате коробочку с коричневой гуашью и щедро мажет мне щеки и пальцы. Теперь я похожа на трубочиста, ночевавшего в дымоходе. Но Александре Борисовне нравится:

– Может, сделать из тебя негритенка?

Но времени уже нет – наши выступают. Из кулис мне видно как по сцене ходят большие мальчики в рваных рубахах, руки у них обмотаны собачьими цепями. У нас тоже такая цепь есть, на ней Шарик сидит.

Александра Борисовна говорит, что они это… летарии, и у них кроме цепей ничего нету. Интересно, как же они летают с цепями?

Потом выходят «буржуины» в пиджаках и шляпах. Они курят склеенные из цветной бумаги толстые сигары. У края сцены в желтом пятне света оборванный парень шоркает сапожными щетками чей-то башмак.

– Помни, ты – Джон, – наклоняясь ко мне, шепчет Александра Борисовна и подталкивает в спину. – Ну, беги!

Я выскакиваю на сцену, прижимая к себе ворох заграничных газет. В глаза ударяет яркий свет. За краем дощатого помоста молчит и дышит темный зал. Все смотрят на меня, но я никого не вижу. В животе у меня щекотка страха.

«Купите газеты!» – шипит из-за кулис Александра Борисовна. Беспомощно озираюсь – я бедный Джон, ни дома, ни хлеба – пропадаю в этой Америке! И так себя жалко, аж в переносице щиплет. Протягиваю цветной шуршащий ворох залу: «Купите газеты! Товарищи, купите газеты!» – молю я, голос мой в самом деле дрожит, глаза блестят, вот-вот покатятся слезы. Бреду вдоль края сцены – пятно света ползет по полу вместе со мной, высвечивает коротковатые Вовкины штаны и мои синие от холода ноги.

– Купите газеты, дяденька, – прошу усатого старшеклассника в высокой картонной шляпе. «Капиталист» отворачивается, будто не слышит. Навстречу мне «буржуй» из 6-го класса. В одной руке трость, другая придерживает огромное пузо (у него там подушка, я знаю).

– Купите газету! – «буржуй» молча отпихивает меня с дороги своей палкой.

– Прогнивший фундамент капитализма не выдержит тяжести его преступлений! – чеканит за сценой слова звонкий девичий голос.

За кулисой стоит Александра Борисовна. Она расчувствовалась, промокает под глазами платочком и манит меня пальцем. За сценой «буржуины» хлопают меня по плечу: «Молоток!» – говорят. Я всхлипываю.

Рядом грызет от волнения бант Ленка Насонова. На ней платье с оборками и белые гольфы. В руках целая связка шариков. Скоро ей выходить. Можно остаться посмотреть, но мне уже не хочется.

Потихоньку улизнув от всех, выхожу на крыльцо дома пионеров в ранний осенний вечер. По улице идет тетка с бидоном, видит меня и пугается: «Ты откуда такой чумазый? Куда ж твоя мамка смотрит?» и, не дождавшись ответа, уходит.

Мне хорошо и грустно сразу. Размазываю гуашь по щекам и думаю, как здорово, что я – «наша». Солнце опускается за поредевшие верхушки ракит, небо тихо рдеет, как остывающий печной зев. Делается свежо и немного зябко. Позади замерли каменные пионеры – девочка высоко подняла горн и неслышно трубит, а мальчик держит наготове барабанные палочки и смотрит мне в спину проникновенно и строго.

Игрушек у бабушки не было. Зато прятался в ящике стола затейливый сундучок с открытками. Не деревянный, не железный, а рукодельный – бабушка сама его смастерила, сшив расписные картонные бока суровой ниткой. Сверху крышку приладила. Вышла пестрая коробочка вся в розах и ландышах, доверху набитая пожеланиями счастья и здоровья. Очень я любила туда заглядывать.

В мглистые клубящиеся сырыми туманами сумерки свет зажигали рано, и оклеенные зеленоватыми обоями стены любовно обступали нас. Вещи жались друг к дружке, сходились в тесный домашний кружок. Звуки и шорохи старого дома становились слышнее: шлепали редкие капли в рукомойнике, в подполье скреблись крысы, ходики на стене громко болтали сами с собою. Бывало, бесприютный ветер, глухо роптавший в саду, с треском ломал сучья и швырял в стекло горсть крупных капель, и от этого становилось еще уютней.

Покончив с делами дневными, принимались за вечерние. У всякого свои. Тишкины дела простые – лежи-полеживай, подставляй рыжее пузцо мимолетной ласке. Бабушкины тоже нетрудные: щепы наколоть, печку затопить, картошки начистить. Не то что мои: вынув заветный сундучок, я раскладывала по комнате открытки. Выбрав самые красивые, оправлялась в опасный путь, через неприступные горы в коросте ледников, через пенные пасти морей, через дремучие кощеевы чащи.