Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Службу свою он нес исправно. И не его вина, что за весь собачий век ему не довелось порвать штаны ни одному вору. Никто и не думал покушаться на наши грядки, березовые дрова и дедовы портки, развешанные во дворе для просушки. Так что Шарикова должность была сродни парадному караулу у стен Букингемского дворца – так… для красоты и порядка! Ему часто доставались кости и редко – ласка. Сторож все-таки.

Гонять с нами по двору Шарик не мог – цепь мешала. Зато он участвовал в наших играх – мы поручали ему самые простые роли, не требовавшие особых талантов – роль папы, или какой-нибудь другой бессловесной мебели. Он отлично справлялся.

У Шарика был только один недостаток – он боялся грозы. Вылезал из будки и стоял возле забора: жалкий, мокрый, несчастный. Над головой его разверзались хляби небесные, метались громы и молнии – он стоял часами, как наказанный.

«Шарик, миленький, – мысленно молила я, глядя на него из окна, – ну иди же в будку! Что ты там мокнешь, дурак!» Пес поднимал смешную, похожую на стоптанный башмак морду, и смотрел на меня влажными глазами. Мне казалось, Шарик плачет.

Я не знаю, когда он умер. Поэтому для меня Шарик всегда там – лежит на траве возле будки, положив рыжую голову на белые лапы, и смотрит на мелькающие в солнечном свете бирюзовые спинки стрекоз.

Отчего это я их раньше не замечала? Маленькая была наверное…

На веревки, натянутые поперек двора, словно белая стая слетелась: колышутся простыни, полнятся ветром пузатые наволочки, хлопотливо машут льняными крыльями посудные полотенца. А в середине крахмального ряда красуются они – ставшие колом от ночного заморозка просторные штаны – нежного поросячьего цвета… бабушкины, что ли? Не может быть!

На крыльцо выдвигается ивовая корзина, в сенцах шаркают резиновые боты – бабушка обувается и вешает мне на шею шнурок – прищепки собирать. Промерзшая земля у нас под ногами стеклянно похрустывает ледком, кое-где дотлевают кучи зернистого снега, а рядом из прошлогоднего сора пробивается редкая зеленая шерстка апреля – боязно наступить. Пластмассовые пасти прищепок звонко щелкают, выпуская добычу, бабушка сдергивает негнущееся белье, подбираясь к розовому недоразумению.

– Ба, что там висит?

– Не тычь пальцем! – не оборачиваясь, говорит бабушка. Спиной видит!

– Ну ба, скажи, что это? – не отстаю я.

– Пифагоровы штаны, – непонятно отвечает она и уносит в дом полную корзину с торчащим из нее твердым ворохом.

Интересно, зачем бабушке чужие штаны, думаю я, расправляя на груди тяжелое прищепочное ожерелье – ах, как красиво!

Дома бабушка застилает стол старым клетчатым одеялом, поверх кладет свежо пахнущую простыню. Включенный утюг мигает красной лампочкой, нагрелся, значит. Но бабушка лампочке не доверяет и брызгает на блестящую подошву водой из кружки – в ответ утюг недовольно шипит.

– Пффффуу – бабушка отхлебывает из кружки и фыркает, щедро орошая стол, стул и мою склоненную макушку.

Если хорошо себя вести, мне тоже пофукать дадут. Первую простыню и два пододеяльника – я стараюсь, потом потихоньку вытаскиваю из корзины отмякшие розовые порточки. Ну и попа у этого Пифагора! Я целиком умещаюсь в одну штанину – от подмышек до щиколоток.

– Ба, а Пифагор – он кто?

– Какой еще Пифагор? – удивляется бабушка. – Ты откуда такие слова знаешь?!

– Ты сама говорила! – защищаюсь я. – Пифагоровы штаны…

– Говорила… – сразу добреет бабушка. – Ученый это. Древний какой-то… На-ка вот лучше белье в шкаф отнеси, – она протягивает мне теплую, пахнущую глажкой стопку.

Шкаф в спальне – большой, как дом. Откроешь одну дверцу, а там – в темной комнатке кофты и юбки висят, откроешь другую – полки, полки… до потолка!

Раскладываю полотенца, наволочки, платки. А это что такое? Чепчик? Панамка? Ой… Полотняные «чепчики», сложенные вдвое распадаются у меня в руках и оказываются… стареньким застиранным лифчиком. Куда его положить? Может на среднюю полку… Там уже лежат серые панталоны с начесом, и еще что-то: широкий пояс, с которого свисают две пары резинок – к ним круглыми застежками пристегнуты страшные коричневые… ноги! Рядом безразмерные штаны – тоже пифагоровы, только белые в голубой горох. Я самозабвенно роюсь в шкафу, пока не извлекаю оттуда «колготки» – трусы с пришитыми к ним безобразными хлопчатобумажными чулками… И тут любопытство меня оставляет.

Сидя на полу у разверстого шкафа, тихо заливаюсь слезами. Ужасная мысль обжигает меня: когда вырасту, мне придется все это носить! Все взрослые такое носят! Пуленепробиваемые кишкообразные панталоны, торчащие колом лифчики, нитяные вечно сползающие чулки, и эти… древние, которые еще Пифагор носил! Будущее меркнет.

А настоящее совсем даже наоборот – светлеет. Сквозь плотные тучи, раздвигая их горячим рыжим боком, протискивается солнце и заглядывает в окно, от этого желтый пол, на котором я страдаю, кажется золотым, а печали – дурацкими. Вытерев мокрые щеки, быстро собираю разбросанное тряпье: бабушка пускай как хочет, а я, когда выросту, куплю себе фату. А ей – новые трусы в цветочек.

Купецкий дом

Мне сравнялся год, когда наша семья стала жить отдельно.

Папа, мама и я

Добротной постройки дом – низ кирпичный, верх деревянный – стоял, на углу Комсомольской улицы, на пригорке и назывался по старой памяти домом купца Рыжова. Однажды его высокие подвалы осматривали студенты-архитекторы и по кладке узнали возраст – около двухсот лет, XVIII век…

Бывший дом купца Рыжова на улице Комсомольской

После революции там была библиотека, швейная мастерская, потом его отдали под жительство детдомовскому начальству. Детдом был, считай, тут же – во дворе, на обширном пространстве между двумя улицами: Фрунзе и нашей. Сироты занимали бывшие хоромы купца Уланова, у подножья крутой Улановой же горы.

Детский дом, в котором вырос мой папа

Детский дом, вид со двора

В детдоме вырос мой папа. Он попросился туда сам, шкурой чуя, что иначе пропадет, сгинет вместе с пропащим вечно пьяным родителем. Двенадцатилетний недокормыш был мал ростом, щупл и к тому же по-русски не знал – лопотал только по-немецки. Среди озверелой детдомовской шпаны шанс уцелеть был невелик. Но папа его не упустил. Из всех воспитанников этого заведения, он единственный окончил институт. И вернулся назад – воспитателем. Здесь ему дали жилье, просторную угловую комнату на втором этаже Рыжовского дома, с четырьмя окнами, выходившими на две стороны.