Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Весь исцарапанный, покрытый красными пятнами, Сашка кидается к дому. За ним, сверкая розовой попой и громко воя со страху – голошёна-Танька.

Из дверей, шаркая ботами, выходит тетя Маруся – в руках у нее тяжеленный таз с поросячьим хлёбовом. Увидев голого Сашку – как он мчит через двор, щипая и хватая себя на бегу за разные укушенные места, она шалеет:

– От, срамник! Писькодер бесстыжий!

– Ба-а-аба!! – взревывает Сашка, ища в ней спасенья, и с размаху бодает ее в живот – тяжелый таз в тети Марусиных руках подпрыгивает, и густая жирная комковатая жижа заливает их обоих. На двор падает недолгая тишина…

Одно хорошо – драгоценные Сашкины трусы, оставшиеся висеть на сучке, не пострадали. Лезть за ними пришлось мне. Разворошив лопухи, я нашла под ними целое гнездо щипалок…

На веранде сердитая тетя Маруся воюет с шипящим примусом и красной от злости тетей Галей, ругая ее: «Не мать ты, а хихидна! До чего парня довела!». Я тихонько кладу спасенные трусы на ихнюю табуретку и бочком протискиваюсь к нашей двери.

Сашку долго не пускали гулять. А потом он вышел – и мы все, даже Танька, ахнули! У него были штаны – да какие! Толстые, черные, лаково блестевшие, будто намазанные смолой! Мы хлопали по ним руками, и они гремели, как жестяные – ни порвать, ни запачкать.

Бывает же чудо!

Утром мне важно объявляют: идем в гости… к бабушке. Как можно идти в гости туда, где живешь больше, чем дома – непонятно. Но волнующе. На мне новые гольфы, синяя матроска с якорем и сползающий с макушки розовый бант. У меня – бант! – кто хочешь удивится.

На лавочках возле заборов щурятся на солнце уличные старушки и вместо всегдашнего «куды, егоза!» говорят «воскресе» и разнежено улыбаются. Белые крылья капустниц трепещут над одуванчиками, в траве барагозят толстозадые жуки, и воздух пахнет горьковатой тополевой шипучкой.

У бабушки праздник. Она тоже говорит «воскресе», целует меня и сует мне теплое, согревшееся в ее ладони, яичко. Смотрю, вытаращив глаза: красное! Это еще что! В доме целое блюдо таких: алых, коричневых, синих… Наши куры сдурели, что ли?!

Бабушка ставит на стол деревянную пирамиду на расписной тарелке.

– Иди-ка сюда. Смотри! – таинственным шепотом говорит она и медленно стаскивает форму из плотно прилаженных дощечек, освобождая сладко пахнущую башню из желтоватого творога – пасху. Сквозь нежную творожную плоть светятся янтарные бока изюмин. Спереди из них выложен строгий крест. Это бабушка сделала. И круглые белоголовые куличи, посыпанные цветной пшенкой – тоже она. И когда только явилось все это?!

Открытые окошки сияют и машут свежепостиранными занавесками. Лохматые вербочки в вазе распушились и пожелтели, как обсохшие цыплята. Садимся за стол, покрытый вышитой накрахмаленной скатертью. Бабушка торжественна и румяна, режет пузатый кулич, ломкая белая корочка трескается – наперегонки подбираем брызнувшие из под ножа сладкие крошки.

– Слава тебе господи, – умиленно говорит бабушка, причастившись пышного тела кулича, – разговелись… – и робко берет себе колбаски.

Яички надо стукать друг об друга. Жалко, такие красивые! Но вообще-то весело. Потом все целуются три раза – «христосяться» – мне не выговорить.

Беру с блюда другое яичко – глянцевито-голубое и тихонько выскальзываю за дверь. Надо же похвастаться, что у нас есть!

За забором гуляет Валька. Щеки у нее в крошках, руки в красных пятнах.

– Ты чего так измазалась? – говорю.

– У меня во! – Валька вытаскивает из кармана и гордо предъявляет мятое красное яйцо.

– И у вас тоже «воскресе»? – догадываюсь я.

– А ты думала! Сегодня у всех, – с видом знатока говорит Валька.

Заглушая ее, на нашу блестящую крышу сыплются частые буйно-радостные звоны. Далеко на горке дрожат и ликуют густые, долгие голоса колоколов. Белая свеча колокольни дрожит в солнечном мареве, и качаются над нашими головами воздетые к небу голые ветки берез…

Тот день был особенным.

Сначала я здорово объелась за обедом – первый и, надеюсь, последний раз в жизни. А потом мне сразу приснился эротический сон.

Объесться детсадовской порцией – еще суметь надо, но в тот раз мне, можно сказать, повезло.

Глубокие тарелки в садике были скучные – белые с толстыми краями: уронишь такую – а ей хоть бы хны. Разбивались они редко и всегда к счастью. Потому что взамен тетя Шура приносила из дому красивые. Ругалась, но приносила.

Самой лучшей была – большая тарелка с вишенками. Но суп в нее кому попало не наливали.

Чтоб в обед увидеть перед собой такую красоту, надо было стараться с самого утра: вытирать ноги, не драться и помогать тете Шуре раскладывать ложки перед завтраком.

Другие тарелки были попроще – одна с желтой каемочкой, вторая – с голубой. Это если все кубики с пола соберешь или, например, подъемный кран из железного конструктора сделаешь. Мне с голубой каемкой – сто раз давали! А с вишенками – никак: то с мальчишками подралась, то ложки не тем концом разложила…

Но однажды я так хорошо выучила:

Осень наступила,

Высохли цветы,

И глядят уныло

Голые кусты, – что все замолчали и даже мальчишки перестали плеваться мозаикой. А тетя Шура, все утро выдиравшая из клумбы перед садиком засохшие астры, умилилась, и в обед выставила передо мной тарелку с вишенками – полную куриного супа.

Так я и отправилась на тихий час – держа живот руками, булькая и переваливаясь по-утиному.

И сразу уснула, несмотря на бьющее в окна низкое осеннее солнце.

И приснились мне… голые профессора – бородатые дядьки с бледными круглыми животами. Фигурами дядьки походили на детсадовских голышков – кривоногих, пузатых лялек с вечно оторванными руками. Но у моих профессоров руки были на месте и прикрывали что-то спереди внизу живота – такое, чего у наших голышков не было. Смотреть туда было нехорошо, но интересно. Так что я опускала голову и поглядывала исподтишка – а то дядьки уж очень стеснялись. Они были добрые и очень ученые. Их всех надо было взвесить, измерить и сделать укол. В попу. А у меня был шприц, как у медсестры – с острой блестящей иголкой. Уколов профессора боялись, но виду не подавали…

Волнительной процедуре помешала тетя Шура – зашла в спальню, да как гаркнет: «По-одъем!»

Путаясь ногами в пододеяльнике, я вскочила и тут же повалилась обратно – суп перевесил.