Людмила Разумовская - Русский остаток

– Какой прадедушка? – сделав вид, что не поняла Юриного вопроса, сказала Елена.

– Как это какой? Мой! Мой прадедушка! Николай Федорович Кокорин! Вот какой! – закричал Юра.

Елена, ничего не отвечая, вертела в руках коробок спичек. Вдруг Юра судорожно вдохнул воздух и бросился к печи, открыл дверцу – пахнуло дымом, в печи тихо догорало.

– З-зачем… з-зачем ты это… сделала? Зачем?!. – дрожащим голосом проговорил Юра.

Но Елена по-прежнему молчала, и только руки ее тихо вздрагивали, а глаза испуганно смотрели куда-то поверх Юриной головы.

Схватив курточку, Юра выбежал из дома и до ночи бродил по городу, а потом еще долго не разговаривал с матерью, не в силах понять и простить ей непонятно для чего нанесенную ему обиду.

Трудно сказать, отчего после смерти Клавдии Петровны соседи невзлюбили тихую, кроткую Леночку. На нее шипели, кричали, к ней придирались («не выключила в коридоре свет», «плохо помыла полы», «заняла ванну»), не звали к телефону. Она стала бояться выходить на кухню, в туалет. Старалась готовить каши и чаи в комнате, и только ночью, когда вся квартира засыпала, потихоньку шла в ванную помыться и постирать белье, которое тоже сушила в комнате.

Но чем незаметнее и тише старалась вести себя Леночка, тем бóльшую ненависть соседей она вызывала. Это была реакция стаи на слабейшую особь. Как и в животном, в человеческом мире слабого старательно заклевывали сотоварищи. Впрочем, причина могла быть и иной: они с сыном – пришельцы (хотя кто не был пришельцем в этой квартире?) – занимали самую большую, светлую и красивую комнату. Некоторые ютились в маленькой комнатушке впятером, как же было не завидовать, не нервничать, не трясти кулаками, и вообще – где справедливость? Справедливости, как известно, не было нигде и никогда, тем не менее ее жаждали и отсутствие ее по жизни никого не смиряло, но, напротив, только разжигало неутоленные страсти.

Однажды поздно вечером подвыпивший сосед стал ломиться к ним в комнату, крича и матерясь жуткими словами, что вот, мол, понаехали скобари, они же буржуи проклятые, повыгонять этих бар, эту сволочь паршивую из рабочего города Ленина на сто первый километр, и дело с концом!

Леночка сидела на кровати, не шевелясь и умирая от страха. Ей казалось, что дверь вот-вот рухнет, гориллообразные ручища соседа сгребут ее вместе с сыном и зашвырнут в какую-то жуткую, неведомую даль, где, как во аде, кромешная тьма и отсутствие на веки вечные лица человеческого.

Вдруг Юра (ему было уже четырнадцать лет) схватил со стола нож и в бешенстве, сам не понимая, что делает и зачем, распахнул дверь. Не ожидавший такого коварного хода сосед отпрянул и завопил. Но Юра, как маленький сумасшедший зверек, набросился на него, размахивая ножом и крича, что если он хотя бы еще раз!.. посмеет!.. на него!.. на мать!.. он его убьет!.. зарежет!.. выбросит из окна!..

Сосед, меньше всего ожидавший такой бури и натиска от щенка, оторопев от Юриной бешеной наглости и, хоть и был пьян, все же не посмел поднять руку на ребенка, ретировался восвояси, бурча под нос проклятия и угрозы уже совсем мирным, чуть не добродушным тоном.

С тех пор соседи перестали их трогать. Елену просто не замечали, а к Юре стали относиться даже с уважением.

Так они прожили несколько лет. Юра окончил десять классов и поступил в университет на физический факультет. Елена Павловна по-прежнему работала медсестрой.

Она тихо старела. Стала быстро утомляться, с трудом поднималась на высокий четвертый этаж с продуктами, уже не дежурила по ночам в больнице, а перевелась (в утро/вечер) в поликлинику, у нее появилась одышка, боли в сердце. Врачи предлагали лечь в больницу, она все отмахивалась: потом!.. Какая больница, она просто устала бояться, устала жить! Все чаще она вспоминала теперь Анатолия Викторовича, единственную свою любовь, и его маленькая фотография, все еще не доверенная Юре, теперь всегда была под рукой.

И, проводя все вечера дома одна, она подолгу смотрела на него улыбаясь, в странном предвкушении какой-то приближающейся радости. Нет, она не стала особо религиозной, но почему-то совсем не боялась смерти, и даже жалость расставания с сыном не очень пугала ее, ей казалось, что она и, вне разумно объясняемого, оттуда будет все видеть и знать и радоваться его жизни.

Наконец она окончательно слегла. Она еще больше похудела, а ярко-голубые когда-то ее глаза потемнели и глядели на мир как из колодезной глубины. Юра конечно же переживал, покупал лекарства, как мог ухаживал за матерью, но учеба и молодость брали свое, он по-прежнему приходил домой только ночевать.

Однажды Елена Павловна сказала:

– Юрочка, ты скоро останешься один…

– Ну что ты говоришь, мама, и слушать ничего не хочу! Поправишься! Вот увидишь! – преувеличенно бодро запротестовал Юра.

Но у Елены Павловны не было сил даже усмехнуться про себя на это невинное лицемерие. Она давно душой и мыслями была уже не здесь, и потому пред серьезностью предстоящего исхода все людские придумки, ложь и лукавство казались ей смешными и не стоящими внимания.

Она достала свое единственное земное сокровище и протянула его сыну:

– Вот, Юрочка, это твой отец. Анатолий Викторович Шабельский. – И она рассказала сыну все, что знала о нем сама. Не так уж много, конечно, но все-таки самое главное Юра теперь знал, и она спокойно могла закрыть глаза.

– И еще, – помедлив, произнесла Елена Павловна. – Я бы хотела, чтобы меня отпели в Никольском… там, где мы с сестрой… где нас крестили… У меня ведь была сестра… Ниночка… но она тоже пропала… теперь неважно… Мамочка все боялась, что мы выйдем… за образованных… Тогда это было… признаком неблагонадежности… происхождение… понимаешь?.. Господи, как глупо… До революции это была тетина квартира… а мы… жили на Фурштатской, дом номер тридцать семь… теперь это Петра Лаврова… Кто этот Петр Лавров, не знаешь?.. Какой-нибудь революционер… В Павловске у нас была дача… у дедушки… Павловск хотели назвать Слуцк… А в тридцать шестом нас вычистили в Воронеж… Бедный папочка… Бедная моя мамочка… Знаешь, Юрочка, я ведь ничего этого вашего не понимаю… И как это все скучно… Никогда бы не подумала, какая скучная будет жизнь… Вот только война… какие люди были на войне… таких больше нет… А, знаешь, – она с трудом улыбнулась, – я все время слышу теперь… голоса… я не могу объяснить… но это так… чудесно… Я счастлива, что твой отец… что твой отец не… Петр Мельников… Обещай мне… если это будет когда-нибудь возможно… взять имя отца… слышишь?.. Это моя последняя просьба… обещай…

Она затихла. Ее дыхание почти совсем прекратилось; Юра сидел не шевелясь, держа ее руку в своей, потом она еще раз громко вздохнула, и ее бедная, испуганная на всю жизнь душа отлетела.