Исаак Ландауэр - Шизофрения. Том 2

Как ни странно, из всех многочисленных знакомых Сергей больше всего благоволил именно этому бестолковому увальню, быть может, где-то в глубине души сопереживая его жалкой судьбе, которая в иных обстоятельствах вполне могла бы сложиться иначе. И если такие как он и составляли ненавистный их группе класс вечно жующих убогих потребителей, то стоило признать, что конкретно Стасян во всю жизнь, наверное, не сделал никому зла, а если и вырос таким, то вследствие нескончаемых оскорблений разочарованного отца, которыми тот пичкал единственное чадо с того момента, как тот себя помнил.

Папаше-моралисту не приходило в голову, что сын не виноват, если ему не приходилось ходить ежедневно пешком три километра в школу, когда есть водитель, пересчитывать десять раз до этого сосчитанные копейки в школьной столовой, чтобы, подвергаясь знакомому ребенку унижению сверстниками вкупе с презрительными взглядами обслуги, набирать себе несколько порций чёрного хлеба, будучи не в состоянии купить второе или даже первое. «Дома забыл взять», – тихо оправдываясь неизвестно перед кем, рассовывал он в карманы школьной формы хлеб и, пройдя под палящим жаром десятков глаз до выхода, преодолев-таки роковые двери, бегом устремлялся под лестницу первого этажа, ведущую в подсобку. Там он, давясь, заглатывал сухой хлебный мякиш, преодолевая вызванную голодом тошноту, чтобы успеть расправиться с долгожданной едой, пока любители непритязательных развлечений из классов постарше не навестят его одинокое пристанище, чтобы, отобрав у него чёрные, магически притягательные куски, растереть ими наиболее выразительные, по их мнению, части тела, и, бросив на пол, наблюдать, как обливающийся бессильными слезами третьеклашка не может оторвать от них взгляд.

«Жри, а то в труху растопчем», – шутя грозили они и иногда действительно претворяли в жизнь страшную угрозу, но чаще звонок прерывал их весёлые игрища, и, пнув его напоследок с досады, они убегали, оставляя на грязном полу манящие корки. Рискуя остаться голодным вторые сутки, а по понедельникам и третьи, потому как это была единственная еда, он, тем не менее, ни разу не притронулся к осквернённому хлебу раньше, чем снова оставался один, даже когда подкашивающиеся от слабости и напряжённого ожидания ноги не выдерживали, и он бессильно опускался на карачки под радостные повизгивания возбуждённой толпы. В десять лет его силе воли и знанию жизни позавидовал бы всякий мужчина в расцвете сил, и, дожёвывая беспредельно вкусную, несмотря на однообразные старания школьников, горбушку, он однажды спокойно решил добиться всего, переступив соответственно через кого и что угодно, но гарантировать себя от повторения этой сцены в грядущей взрослой жизни. И добился, силой характера в сочетании с благоприятствующими обстоятельствами второй половины восьмидесятых, урвав положенный ему от провидения кусок, но по иронии не смог передать единственному сыну и жалкой доли накопленных годами достоинств, превратив того в нервного затюканного неудачника.

Неожиданно Сергею пришла в голову интересная мысль, и привыкший особенно не противиться любым своим желаниям он тут же взялся претворять её в жизнь.

– Послушай, Стас, как хорошо, что тебя встретил, мне как раз нужна помощь.

Стасик, весьма слабо представлявший, чем таким он может быть полезен в принципе, а Сергею в частности, тем не менее, как мог, изобразил лицом готовность всячески услужить товарищу: дар речи к нему пока ещё не вернулся.

– У меня тут что-то вроде деловой встречи с одним знакомым, и будет ещё компания из трёх-четырёх девушек для, так сказать, общего антуража, и было бы неплохо тебе их малость поразвлечь, когда нам, может быть, понадобится минут на двадцать-тридцать отойти, чтобы поговорить без свидетелей. Дам бросать, сам понимаешь, не чудо как прилично: а тут ты их как раз и развлечёшь.

Накачавшийся доброй половины таблицы Менделеева, определённый в Дон Жуаны Стас попытался сообразно приятной оказии принять мужественную позу, но, несколько переборщив с выставлением далеко вперёд подобия мужской груди, поскользнулся и стал падать на спину, так что лишь вмешательство расторопных охранников клуба спасло его от перспективы разбить затылок о малопритязательный в подобном случае керамогранит. Поблагодарив мычанием спасителей, он жестами весьма доходчиво попросил небольшую паузу, дабы посетить предварительно уборную, где предусмотрительно облегчился всеми доступными способами. Затерев рвотное пятно на рубашке намоченной салфеткой, он поспешно вернулся к страждущему помощи другу и, представ на этот раз во всей красе, коротко резюмировал: «Я готов». В последнем трудно было усомниться, принимая во внимание не застегнутую молнию на брюках, лишь частично заправленную рубашку и цветастые трусы, то тут, то там грозившие начать превалировать над остальным туалетом. Любой другой был бы на его месте отвратителен, но Стасик был кладезем какого-то светлого природного обаяния, легко компенсировавшего все его не такие уж и многочисленные недостатки. Искренность в сочетании с непосредственностью – более чем редкие в пределах МКАД качества, удачно дополняли его образ, превращая жадного до удовольствий развратного бездельника в милого бестолкового простака, который в отсутствие необходимости хоть сколько-нибудь работать лениво плыл по течению, принимая сообразную с излучинами реки форму. Если бы однажды избранная московская тусовка неожиданно забросила наркотики, сменив пафосные клубы на бассейн и спортзал, он в числе первых стал бы с привычным усердием осваивать баттерфляй и тягать железо, ведомый лишь увлечением большинства. По мнению лично Сергея, его призванием и должен был стать профессиональный спорт, которому слишком образованный отец считал недостойным посвящать не то что жизнь, но даже сколько-нибудь длительное время, а потому ещё в детстве поставил крест на футбольной карьере сына, отобрав у несчастного ребёнка мяч и в пять лет усадив за «Элементарный учебник физики», на деле оказавшийся каким-то пособием для аспирантов профильных вузов.

Нанятый для дошкольника гувернёр-преподаватель, трепетавший от одного взгляда требовательного работодателя, так за два года и не решился открыть ему истинное предназначение легкомысленной книжки, предпочтя сломать жизнь богатенькому сыночку, нежели лишить прибыльного места себя. Всячески поддерживая начинания родителя, он вдолбил обалдевшему пацану гомеровскую «Илиаду» так, что тот и спустя четверть века в состоянии крайней невменяемости лепетал: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса», удивляя своих менее образованных сверстников. В шесть лет он мог без посторонней помощи добраться при случае из точки А в точку Б в Лондоне или Риме, изъясняясь на английском или итальянском соответственно, а, переступив окрашенный для чего-то золотой краской порог одной из первых так называемых элитных школ, знал уже таблицу умножения. Сверстники, впрочем, не оценили изысканного сочетания презрительной молчаливости с бьющей через край эрудицией и на третий день хорошенько накостыляли юному гению, не забыв помочиться для пущей доходчивости в рюкзак, по иронии судьбы, загнав обеспеченного отпрыска в знакомую папе колею изгоя. Родитель в ответ на слезные мольбы чада о помощи, уже не стесняясь, как взрослого, хорошенько обматерил сына-тряпку, поставил тому на вид жалкую физическую форму и толстый зад, посоветовав разбираться с проблемами самому. Затем последовала рутинная лекция о счастливой безмерно судьбе, которая избавила его от голодного детства и нищей юности, подзатыльник в виде красочной иллюстрации окружающего благосостояния, и отец удалился в спальню жаловаться молодой жене на её убогие гены, превратившие сильное волевое ДНК в эдакую размазню. Мама, впрочем, к тому времени стала одинаково равнодушной как к мужу, так и к сыну, сосредоточившись на удовольствиях предательски уходящей молодости, а потому давно забросила всё, что не имело непосредственного отношения к развлечению страстно полюбившейся ей собственной персоны.