Сергий Чернец - Собрание сочинений. Том седьмой

На нашем семинаре никто из нас не хотел быть «примитивным», никто не соглашался на чин «наивного реалиста». Это просто неинтеллигентно. Интеллигентность же начиналась от Канта. Его философия, как ветви дерева, прорасталась сквозь весь девятнадцатый век, пронизывая интеллигенцию всех стран, порождая всё новые толкования и варианты… Она принимала сложнейшие формы, испещрённые формулами высшей математики. К ней примыкали профессора точных наук, такие, как Гельмгольц; её критикуя, из неё исходили физики, как Мах… Даже целые группы марксистов вводили критицизм в свой арсенал.

– Вот именно, у Канта смирение перед запретами, – сказала Марина, которая слышала о Канте и раньше, не от меня «семинариста». – Если всю эту инженерию силлогизмов, всю его шахматную согласованность, всю витиеватость доказательств пройти насквозь и добраться до его души, то там есть что-то неприятное.

– Ещё одно – дамское! – опровержение кантианства. – обрадовался мой друг с семинара.

– Если ты открыл, что мозг человеческий не может познать истину, далее ему запрещено – ферботен (по-немецки), – (можешь теперь) грусти. (Пауза) Рыдай. Сетуй. – ответил я на такую «дамскую критику». – А если же ты хочешь расчистить путь для настоящей науки, осуди философскую спекуляцию и скажи, что человек может познать истину. Но ведь он не рыдает! Он очень доволен, что именно он, Кант, оповестил человечество о том, что истина – «ферботен».

– Он был доволен своими открытиями, что открыл «запрет? – переспросила Марина.

– Он доволен тем, что эти открытия одновременно и закрытия. Он гордился, что поставил заграждения, что он запер двери, что он окоротил прыть. И мне не нравится эта ученая скромность. «Мы можем только описывать», «мы можем только уславливаться о предметах опыта», «мы не знаем ничего, кроме комплексов ощущений», «нам даны только наша воля и наши представления» … Пойми, это всё – не только философия, это ещё и определённый тип человека, некий характер, – словом, это образ души. И для меня он противен. Прежде всего, я не верю, чтобы, например, Мах, который был физиком, искренне верил, будто всё, что он изучает, в действительности не существует или что истинность законов физики определяется экономностью объяснения. —

– То есть, выражаясь дамскими терминами, всё это не более чем кокетство? – спросил мой друг «семинарист».

– Ты попал в точку. Только у юных дам – кокетство – это милое свойство, а у взрослых и умных мужчин – оно мерзость. Кокетство или снобизм – всё равно. С высоты своей мудрости мужчины-философы считают, что в конце концов нет ничего поистине серьезного, что в действительности познать ничего нельзя и остается только задирать нос и гордиться тем, что они точно рассчитали, как и почему они ничего не знают и не будут знать. —

Тогда, у костра все притихли было, никто не нашёлся, чтобы задать ещё вопрос или прояснить, потребовать продолжения. Более чем где-нибудь слова Марины, тогда, мне показались убедительными. Я не оговорился: именно – «чем где-нибудь»! Слишком бесхитростная была обстановка вокруг. Всё было слишком подлинно, полностью правдиво.

– Ты знаешь, почему тут так хорошо? – говорила она.

– Потому что тебе осточертел город, – вскинулся было опять мой друг-семинарист, который в противоположность всем нам почему-то не любил, когда Марина или любая другая девушка начинала «умствовать», как он выражался.

– Тут нам хорошо потому, что мы не чужие этому Храмику. И сто лет назад сюда приходили крестьяне, и Храмик успокаивал их, это намоленные места. Также цвела и шуршала полевая трава, и звёздочка загоралась вверху, как первый огонёк в далёком селении… Мы свои люди в природе. Мы устроены также, как и природа, мы – члены её семьи, мы как деревья, летучие мыши, как вот эти жуки, ползущие в траве… Разве можно не верить Природе? —

И Марина посадила на свою детскую ладошку жука, который плюхнулся только что в золу рядом с пламенем костра, очевидно прилетев на его свет. Жук стоял на ладошке неподвижно, и, вероятно, ориентировался в обстановке.

– Вот, я же знаю, что зола ему неприятна!.. Давай-ка я почищу тебя, дорогой! —

Она провела пальцем по жучиной спинке, жук поставил свои верхние крылья торчком, выпростал из-под них другие, полупрозрачные, и, загудев, медленно поднялся, повиснув вертикально. Потом шарахнулся вбок и уплыл по воздуху за кулисы ночи.

– Я бы тоже поступила именно так на его месте! – сказала Марина. – Я бы покинула опасное общество. А ведь он даже не млекопитающее и даже не теплокровное. Но мы с ним понимаем друг друга – мы оба творение природы… Как я его люблю, как я всё это люблю, всю природу! – вздохнула Марина. – Мне иногда кажется, что я сама – жук или ягода ежевика, кажется, что все они живут в моём теле, и что я живу в них. —

Она взмахнула руками, как будто в сердцах и прижала их к груди.

– А тут приходит такой – Кант, и говорит, что я – особое существо, что я, якобы, единственная такая сильноразвитая, и во мне, якобы, в разуме, порождается всё окружающее. Но почему же во мне порождается, а не в этом вот жуке? Что это я, человек, за аристократ такой? Не хочу я быть чужой на этой планете! —

Она даже рассмеялась собственному пафосу. Сложила руки на коленях, положила подбородок на руки, сидя на низком обрезке бревна, и стала смотреть в огонь.

– Но если наш бедный разум слаб в восприятии – то конечно! – подначил опять мой друг «умствования» девушки.

– Не подначивай – сказал я другу. – Сам знаешь, что разум не слаб. Я только хочу передать вам не логику каких-то рассуждений, а ощущение различных подходов к восприятию мира. – продолжил я свои объяснения.

– Вот смотрите: допустим, скала. Нет возможности влезть. Отвесно, опасно, внизу пропасть, например. Слабый телом человек не решится лезть на скалу и восполнит свою слабость пространственным доказательством – почему он не может и почему никто не сможет. И действительно: видишь, что там навис козырёк, карниз… Как забраться? Но есть люди, альпинисты, сильные, и они, люди, ставят ногу на край скалы и начинают подъём… Вы понимаете? Человек взбирается на высокие горы! Альпинисты применяют верёвки, делают кошки, крючья, потом их потомки изобретают другие инструменты – альпинистский молоток… И сильный человек лезет вверх, вместо того чтобы умствовать, что это невозможно и почему и как именно это невозможно… —

– Не вынимай нам мозги! – взорвался вдруг мой друг. – Ты просто хочешь сказать, что не любишь тщедушных, слабее тебя, людей вроде Канта. Или вроде меня. Что тебе нравятся титаны, гориллы… Ну и люби их! – и он покинул нас отойдя к палаткам.

Я положил на плечи Марины спавшую на землю её бедную старенькую кофточку – вечер отдавал прохладой, и приобнял её.