А.Ча.гин - Вкус времени – I

И я тогда недоумевал – как мог фотограф с громоздким съемочным аппаратом на треноге, оборудованным кассетами со стеклянными негативами, среди бела дня, подходить к вооруженному вражескому часовому и производить длительную съемку?!

Все, как выяснилось для меня впоследствии, являлось инсценировкой, но подкупало неискушенного читателя своей фотографической «правдивостью» антуража. Имелись там и прекрасные рисунки видных художников, которые изображали захваченные немцами бельгийские города, забитые мародерствующими бошами, торгующими награбленным – коробками с сигарами, бутылками и всяким другим гражданским барахлом. Собираясь вечерами в гостиной, вся семья смотрела и живо обсуждала разноцветные картинки. Все ужасались, но при этом не проникались пониманием серьезности положения на фронтах. Никто не понимал до конца, что это побоище может коснуться и нашего замкнутого мирка…

За кабинетом по коридору находилась небольшая «девичья», имеющая также выход на черную холодную лестницу, заключенную в деревянную пристройку. По этой крутой и неудобной лестнице, выходящей на главный фасад, я обычно отправлялся с няней на прогулку.

В торце крыла помещалась папина канцелярия. Два ее окна выходили на фасад. По стенам здесь выстроились канцелярские застекленные шкафы с делами, около них простой крашеный стол, и в отдельном шкафу хранилось папино охотничье оружие и заряды.

Рядом с канцелярией – детская. Резиденция моя и няни Кульковой. В правом углу находилась кафельная печь, и к ней прислонился диван. Возле печи вдоль стены – нянина деревянная постель под лоскутным одеялом, а рядом моя железная кроватка под пологом. Обычно посередине толпились деревянные лошади на колесиках. Тут имелся свой «Анархист» и «Гусар», другие, побывавшие в переделках, коняги. Почти все они достались мне от старших детей.

Вот и вся обстановка, которая окружала мое детство. Моя комната, хотя и имела два окна, не отличалась обилием света, так как, видимо, выходила на север или северо-запад. Кроме того, несколько затемнял окна огромный каретный сарай.

Напротив двери в детскую, через коридор, начиналась лестница в мезонин. Коридор упирался в дверь родительской спальни. Из спальни можно было пройти в гостиную через двустворчатые двери. В ней торжественно располагался парадный гарнитур мебели, которую дед подарил родителям к свадьбе. Справа у входа молчаливо возвышалась всегда немая фисгармония, покрытая салфеткой, на которой стояли набор индийских фарфоровых слонов и красивая картинка на стекле с изображением Ореанды. На столе с плюшевой скатертью с золотыми узорами, лежали альбомы с фотографиями, репродукциями, отпечатанными способом меццо-тинто.

Среди репродукций я навсегда запомнил картины Левитана «Над вечным покоем», Репина «Письмо турецкому султану», Крамского «Право господина» и многие, многие другие, прошедшие рядом со мной через всю мою жизнь.

Посреди стола возвышалась роскошная бронзовая лампа с ручками в виде амуров. Лампа появилась здесь по недоразумению. Папа попросил кого-то из родных привезти из города простую лампу за целковый, а ему доставили ослепительное великолепие за 25 рублей, а это уже были большие деньги. Пришлось папе поблагодарить и вручить четвертной билет c изображением Александра III, своего кадетского кумира.

У окон громоздились горки, вычурные этажерки с многочисленными комнатными цветами. Отдельно были устроены прекрасные лилии с тонким ароматом, которые пачкали мне нос желтой пыльцой. Из гостиной можно было выйти на балкон и лицезреть всю округу далеко-далеко, наверное, до самой Москвы…

Против спальни находились двери в зало, служившее семейной столовой. В зале под висячей керосино-калильной лампой возвышался дубовый раздвижной стол на круглых точеных ножках, а вокруг бесконечной чередой теснились светлые гнутые стулья с сеточными сиденьями. В углу стоял рояль, а около длинной внутренней стены красовался сановитый орган-иолиан. На него разевала свой ненасытный рот труба граммофона, установленного на подставке, внутри которой хранились пластинки с записью удивительных и неестественно дребезжащих голосов. Вольтер и Петр 1, бюсты которых, разделанные под бронзу, приютились на круглых тумбах по углам создавали атмосферу торжественности и значительности вершащихся здесь дел. Между окнами, выходящими в парк, возвышались высокие трюмо с полками и подзеркальниками. Рамы у зеркал имели примерно тот же вычурный стиль, что и гарнитур в гостиной. Здесь уже ощущалось влияние модерна и эклектики, модных на рубеже века.

Под железным футляром в зале хранился знаменитый кинематограф и около него белый экран на легкой подставке. Экран был «гигантским» и имел размеры в полтора метра. По случаю синематографических приемов дед настелил в зале паркетный дубовый пол, натиравшийся перед праздниками воском.

На втором этаже обычно располагались, постоянно откуда-то прибывающие, гости, а сзади, на площадке стояли сундуки со старой и зимней одеждой и всякими немыслимыми «сокровищами», до которых я иногда добирался.

Вот и весь Щеголевский дом… Старинный дом, еще не имевший городских удобств, хранящий память о нескольких поколениях своих обитателей. Дома уже давно нет, и неизвестно уцелел ли его фундамент. Только это краткое описание – дань памяти русской семье, воскрешает дом из небытия, так как не сохранилось ни фотографий, ни его архитектурных планов. А Дом был живой, большой и добрый. Он хранил нас от невзгод, пока мог, пока были силы…

Позже я понял, что все несчастья, обрушившиеся на нас, начались тогда, когда умер наш дом. И будто не стало нашего прошлого. Не стало ни скрипа ступеней, ни добрых рук деда, ни теплого летнего ветра, колышущего занавеску.

О прекрасных мгновениях и всем многообразии прошлой духовной жизни у последующих поколений сохраняется только хрупкая память, тем не менее, являющаяся самым величественным и реальным памятником ушедшего времени, но она живет только пока у потомков есть силы жить и надеяться…

И человек жив только тогда, когда хоть кто-нибудь еще помнит о нем. Это так. И дальнейшие события со всей очевидностью подтвердят этот тривиальный постулат.

Владик был очень привязан к отцу. Это и не удивительно – Александр Александрович Щеголев был по натуре своей достаточно спокойным и миролюбивым человеком, даже в период кадетской юности.

Но одна страсть все же овладела им. Добрейший Александр Александрович самозабвенно любил охоту и частенько, пренебрегая домашними делами, отправлялся за реку на промысел. Когда он приносил с охоты свою добычу, обагренную каплями крови, Владик жалел мертвых красивых птиц и зайцев. Но помалкивал о своих чувствах, так как дичь убивал взрослый и умный папа, который всегда говорит о доброте, о том, что нельзя причинять другим обиду и зло.